Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– При ней остерегайся, – вдруг наклонился он доверительно к лицу Антона, когда женщина, выключив свет, ушла. – Я ее раскусил, она чувствует.

– Остерегаться? – невольно отстранился Лизавин. Он только сейчас заметил, что Никольский сильно вспотел. Дыхание из его рта было неприятно. – В каком смысле? Мне, правда же, нечего.

– Кто знает, – усмехнулся доцент, выпрямляясь. – Кто знает, с каких сторон смотрят на нас. Кому мы потребуемся. До вас пока не дошло… У вас голубые глаза. Наивная здоровая кровь. Это хорошо. Это пригодится. Может, не зря мы сегодня встретились. Посмотрим… А в глазах уже огоньки появились, – он вдруг посмотрел на Антона задумчиво и грустно. – Ни к чему бы вам, а? Да ведь не всегда спросят. Ушибет – а там кричи об ошибке. Сам не понимаешь, что с тобой случилось, а? – неожиданно перешел он на ты. Взял с тарелки зеленую маринованную травку и стал жевать.

Человеку захмелевшему собеседник поневоле начинает казаться таким же. Лизавин не сразу понял, что доцент действительно захмелел. Это было непривычно, да и произошло внезапно, словно последняя рюмка переполнила критический объем.

– Кхм, кхм… Не слишком ли вы все-таки Симеону Кондратьевичу приписываете? – осторожно вернулся Антон к разговору (нащупывая между тем в кармане короткий карандаш и бумажку, чтобы не глядя, прямо в кармане, записать слово). – Он все-таки вряд ли претендовал.

– Может, и не претендовал, – неожиданно легко согласился Никольский; он все жевал свой стебелек, задумчиво и как бы отрешенно. – Бывает что-то и неосознанно. У пророков и безумцев. Но я в нем не зря что-то угадываю. Сам вегетарианец.

– Ну, с вегетарианством я вообще не все понимаю, – согласился не уточнять дальше своего смущения Лизавин. – Я не обсуждаю саму тему, вы не подумайте, но именно у него, мне кажется, что-то не сходится. При его-то взглядах на растения, при такой способности воображения. Если даже в травке видеть живое, способное страдать существо – как ее есть? И чем вообще питаться? Не помните, как он описывает в одном месте поросенка на блюде: бледный детский трупик с зажмуренными глазками, с ресничками слипшимися? Даже на меня подействовало.

– И вегетарианство для разных разное. – Никольский улыбнулся, выбрал на тарелке еще стебелек и, прежде чем отправить в рот, посмотрел на него с непонятной Лизавину усмешкой. – Как и христианство. Кто сюда не поналез! Можно тут видеть диету, путь к здоровью, к умиротворению животных инстинктов, страстей. Очень полезный взгляд. Чтобы слегка видоизменить природу человека, созданного поедателем плоти. Ослабить агрессивность, волю к соперничеству и власти. Способствовать успокоению. Для бедных. Возможно, скоро и сбудется. Мяса-то уже не на всех хватает.

– Ха-ха-ха, – уловил кандидат наук злободневную шутку; в голове все-таки была мешанина, и притом снова чувство, будто именно сейчас ты готов что-то ухватить.

– Но тогда и выяснится, что для других – для немногих – способность к самоограничению связана с трезвостью, силой и бесстрашием ума. Вы это называете воображением, но правильней говорить о готовности ума не бояться и не смягчать никаких выводов, ни от чего не отгораживаться смягчающими словами. Смягчающие, успокоительные слова – для бедных. Для слабонервных. Тоже способ и принцип отбора и различения.

– Ничего не понимаю, – искренне признался Антон Андреевич.

– И не надо. Поймешь, когда потребуется. – Доцент вновь сбился на ты. Откинулся на спинку кресла. Маленький Наполеон торчал вверх белыми рейтузами из зеркального черепа. – Не слушай… ты не слушай меня сейчас, – вдруг опять наклонился он, обдавая Лизавина запахом нехороших внутренностей. – А что слушал – забудь. Я что-то не в себе. Никогда не было. Ты ведь пил со мною, скажи: было со мной такое раньше? Она мне подмешала в этого кролика мяса, я убежден. Хочет связать меня по рукам и ногам. Лишить силы, как Юдифь Олоферна. Вот таких всегда подсылают.

– Кто? – уже в настоящем испуге отстранялся Антон от этого лихорадочного, дурно пахнущего бормотания; в нем было что-то не просто пьяное.

– О, есть кому! Но об этом пока – тсс… Не показывать виду. Потом дойдет. Ты, считай, уже на примете, ты знаешь Милашевича. Продолжай пудрить мозги. Я потом объясню. Все объясню. И какие ведьмы бывают. Сиськи до сих пор. Тсс…

Вернулась Лариса. Включила свет и, как на освещенной сцене, села в кресло в дальнем углу, с выражением полного безразличия к зрителям там, за шкафом, но так, чтобы они ее все же могли видеть. Долго ждать начала действия не пришлось. Никольский, пошатнувшись, встал и вышел из кабинета, по пути коротко обернувшись к Лизавину – как бы приглашая его внимательно оценить спектакль.