Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– Почему другое?

– Потому что я вообще не ем мяса.

– Почему вообще?

– Сейчас не время объяснять, – начал немного раздражаться доцент, стараясь в то же время сохранить – тем более при госте – тон снисходительного юмора. – Я, как бы тебе сказать… не ем ничего живого.

– Мясо не живое.

– Оно было когда-то коровой.

– Курицей, – уточнила женщина.

– Коровой или курицей – я не смотрел. И это неважно. – Никольскому явно не хотелось втягиваться в столь примитивные объяснения. – Важно, что это бегало, дышало. Словом, ешь, слушай маму.

Мальчик ненадолго задумался и в задумчивости отхлебнул из ложки. Но не более того.

– Да, – сказал он. – Картошка тоже живая. А ты ее ешь.

– Что значит живая? – снисходительная гримаса давалась доценту все натужней. – Она не может чувствовать… и вообще…

– И убежать от тебя не может.

Лизавин едва замаскировал неуместное прысканье под кашель человека поперхнувшегося и, чтобы замять подозрение, сам поспешил перехватить разговор:

– А вы знаете, есть странные представления, – Милашевич, видимо, ими интересовался, – будто растение именно способно чувствовать, скажем, боль. И даже угрозу. Я тут в библиотеке читал про действительный будто бы случай, когда цветок запомнил человека, поранившего его. Как заслышит его шаги…

– К-хм, – неопределенно произнес доцент. Тон его не выражал особой благодарности за вмешательство, скорей наоборот: ты, дескать, на чью же мельницу? И вообще профанировать тему… Опять Лизавину приходилось что-то заглаживать, сочувствуя чужой растерянности и уязвленности, непонятной, но всегда почему-то вызывающей симпатию.

– Я, знаете, много в этот раз начитался занятного. В Южной Америке будто бы есть растения, которые стреляют.

– Стреляют? – заинтересовался мальчик.

– Да. Семенами созревших плодов. И даже очень чувствительно.

– Убить могут?

– Ну… если в висок… – не захотел разочаровывать его Антон, но сам отчего-то запнулся. Никольский мрачно постукивал по скатерти белыми ногтями. – А вообще, – вспомнил наконец Лизавин нечто более подходящее, специально для Никольского, – о вегетарианстве у Милашевича есть забавные сюжеты. Например, краткое жизнеописание поросенка по имени Флик – я вам не показывал? – из ранних, журнальных. Картинки поросячьего детства, невинные радости, игры на траве, возмужание – вплоть до последнего изумленного взгляда на синие прекрасные небеса. Потому что все это жизнеописание с симпатичным портретом Флика было напечатано, как выясняется, на этикетке свиной ветчины или, не помню, тушенки…

– М-да, – не оценил поддержки Никольский, а мальчик совсем отвернулся от тарелки и, кажется, побледнел.

Что это я? – спохватился Антон Андреевич. И зачем все лезу утрясать чьи-то отношения?.. Тут же Лариса принесла в кастрюльке что-то вроде тефтелей или паровых котлет, смотреть на них оказалось неприятно – пропал, черт возьми, аппетит. Вдруг кандидат наук увидел, как Никольский поддел вилкой кусок и отправил в рот.

– Смотрит, – заметил его взгляд доцент, не слишком тактично толкая в локоть женщину. – Он думает, это мясо. Думаете, это мясо, а?

– А что, нет? – не стал запираться Антон, хотя оказываться опять в дурацком положении было ему неприятно.

– Здесь ни грамма мяса, представьте! – развеселился хозяин. (Ну, слава богу, хоть развеселился.)

– Не может быть! – попробовал Лизавин с изумлением, немного преувеличенным.

– Это называется фальшивый кролик, – скромно улыбнулась женщина. А у Никольского как-то напряженно вздернулась верхняя губа, открыв два крупных белых резца.

– Личный рецепт. Умеет! Единственная в Москве. Особенно для дорогих гостей.

– Вадим, вы же знаете, я не ждала гостей, – почему-то побледнела она.

(Вот те раз, они на вы, – насторожился Антон.)

– Вы хотите сказать, что стараетесь ради меня? – еще выше оскалил резцы Никольский; ему, возможно, казалось, что он улыбается.

– Вы прекрасно знаете, Вадим, все, что я делаю, – для вас.

– О да! Я знаю даже больше, чем вам хотелось бы. Ваше здоровье!

Нет, тут что-то не то, – все больше пугался Лизавин; он даже машинально чокнулся с Никольским и выпил рюмку с зеленой настойкой, от которой только что отказывался. Здесь, в Москве, у Сиверса, он уже однажды нарушил зарок, данный самому себе после памятного срыва, но теперь опять требовалась какая-то солидарность, от которой нельзя было уклониться. Никольскому хорошо, он даже любил демонстрировать стойкость своего вегетарианского организма к алкоголю, как-то связывая эту стойкость с вегетарианством. У настойки был вкус приятной травы. Только вот улыбка его не нравилась Антону. И вообще надо было уйти, выждав приличную после угощения минуту. На счастье, мальчик захотел спать, и Лариса увела его в другую комнату.