Максим Осипов - пгт Вечность

Пришел Саша, врач, Белла только сейчас заметила, что он рыжий, Саша тоже ужасно сердился, но на что-то другое, свое, и, оглядываясь поминутно на Лину, просил снизить градус, умерить пыл, не писать глупостей про возглавляемое им отделение – никаких они уникальных операций не делают:

– Не происходит же ничего! – Он заикается от волнения. – Вот, вылечили японского мальчика. Прооперировали нерусского! Меня с утра атакуют, берут интервью.

Орджоникидзе пожимает плечами: сантименты какие-то, чушь.

– Коллеги, сосредоточим внимание на завтрашнем дне. – Она просит распечатать сценарии, раздать их собравшимся, чтобы каждый хорошенько выучил роль.

– А он… Он точно приедет? – спрашивает одна из девушек.

– Во всяком случае, пока что мы есть в его графике.

– Фотосессия! – восклицает Саша. – Не желаю участвовать!

– Это нужно не вам, Александр Маркович, – возражает Орджоникидзе, – а для дела, ради детей. Впрочем, и вам подобная фотография не повредит. – Усмехается: – По росту вроде проходите.

Таша вмешивается в разговор:

– Сунете в паспорт – и никаких проблем, ни с таможенниками, ни с гаишниками.

– А со мной, доктор, вы согласны сфотографироваться? – спрашивает Лина вдруг, необыкновенно просто. Слезы у нее высохли, это прежняя Лина, милая и спокойная.

У Саши краснеют щеки и лоб:

– С вами, конечно, да.

Разговор переходит на то, о чем именно предстоит просить. За окном темно, очень поздно уже. Белла прислоняется головой к стене, закрывает глаза. Таша шепчет:

– Дайте я вас провожу.

Нет, она посидит послушает.

Ее будит спор – опять Саша с Орджоникидзе ссорятся:

– Вы же, кажется, еще час назад не собирались кое-кому подавать руки, а теперь ишь какой список выкатили!

– Зачем нам часовня? Медсестрам нечем платить! – кричит Саша.

– Не одними таблетками, Александр Маркович… Часовня произведет впечатление, он верующий человек.

В разговор вдруг вступает долговязый фотограф, который пришел с Ангелиной и соскучился ждать:

– Он, между прочим, знает тему Ленинградской симфонии.

Орджоникидзе, тоже взмокшая, красная, трясет головой: вот видите.

– Вы к чему это? И откуда такие сведения? – Саша опять заикается.

Фотограф разводит руками: человек широкой культуры, общеизвестный факт.

– Про нормального человека никогда не скажете: ах, мол, какой молодец, знает тему Ленинградской симфонии!

– Не заводитесь, Саша. – Стальные нотки всегда присутствуют в голосе Орджоникидзе, но сейчас уже это не отдельные нотки – гудящий рельс.

– Никому другому такое в актив не запишете – ни мне, ни моей медсестре, ни даже старушке несчастной с деменцией!

Пауза. Саша быстро выходит, остальные сидят, опустив глаза. Только Орджоникидзе изучающе смотрит на Беллу:

– Знаете тему Ленинградской симфонии?

Вот и Белле досталась реплика.

– Надо спросить у Лёвушки, – отвечает она, – Лёвушка знает всего Шостаковича.

Лина подходит к Белле и порывисто целует ее в плечо. Что это? Белла ощущает большую неясность у себя в голове. Таша провожает ее до троллейбуса и в итоге доводит до самого дома, несмотря на то что Белла, конечно, дошла бы сама, укладывает в кровать. Белла ей подчиняется, хотя и кровать не ее, и квартира кажется незнакомой, чужой.

– Побудьте-ка дома пока, Белла Юрьевна. Когда мы спровадим его, позвоню. – У Таши белые зубы, большие глаза: видно, как они блестят в полутьме.

Квартира, которую Белла помнила как свою, находится в самом деле не там, где оставила ее Таша, но по той же ветке метро, ближе к центру – в Хамовниках. Не квартира – комната в коммуналке, в двух других – соседки ее: тетя Шура, пенсионерка, и Нинка-малярша, пьяница. Квартира располагается в полуподвале, в цокольном этаже, и попасть к Белле в комнату можно двумя путями: обычным, через подъезд и лестницу, или если решетку снять, то через окошко под потолком.

Конечно, она могла бы дать ему адрес, и Лёва добрался бы сам, или не добрался, три недели, на которые они разлучились, – немаленький срок, всякие происшествия могли помешать: например, посадили бы, Лёва мог передумать (в отношении себя у нее опасений не было, но он ей оставил возможность решать), да и как ленинградская жена Лёвина относится к полигамии, все же было понятно не до конца.

И вот она просыпается, очень рано, в назначенный день, оглядывает свою комнату – теми глазами, которыми, как ей кажется, будет Лев на нее глядеть, завтракает, отмечая, что Нинка уже на работу ушла, хорошо, а тетя Шура – та, разумеется, тут как тут, и – время есть еще – собирается сделать прическу. Недавно вроде бы стриглась и уже обросла. Не надо потому что стричься на молодом месяце, говорили подруги, тут же снова будешь лохматая. Между прочим, особенно хороша для волос дождевая вода, но ею в марте не разживешься, сойдет и обычная.