Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Мы выпили уже довольно много розе́, когда вошел врач. Мари утаила от меня, что она условилась с ним встретиться в пиццарне. Я хотел было уйти, но оба попросили меня остаться, попросили с такой настойчивостью, что я понял — они не хотят быть наедине.

— Ну как дела с визой Мари? — спросил меня врач. Он ежедневно задавал мне этот вопрос. — Так вы полагаете, что все получится?

— Да, если только вы предоставите мне свободу действий, — ответил я, как отвечал ежедневно. — Лишние разговоры могут испортить все дело.

— «Поль Лемерль», должно быть, все-таки отплывет в этом месяце, — сказал врач. — Я только что заходил в контору «Транспор маритим».

— Послушай, дорогой, — вдруг ясным, звонким голосом весело сказала Мари. Она выпила уже стакана три розе́. — Если бы ты точно знал, что я никогда не получу визы, ты все равно уехал бы на «Поле Лемерле»?

— Да, дорогая, — ответил врач. Он еще не прикоснулся к своему первому стакану. — Даже если бы я это знал, на этот раз я бы уехал.

— И оставил бы меня одну?

— Да, Мари.

— Хотя ты мне и говорил, — сказала Мари несколько капризным, но бодрым тоном, — что я — твое счастье, твоя большая любовь?

— Но ведь при этом я всегда тебе говорил, что на земле существует нечто, что мне дороже счастья, дороже большой любви.

Тут я пришел в бешенство.

— Да выпейте хоть сначала! Пейте, черт побери, чтобы нас догнать! Может, тогда вы скажете что-нибудь более разумное.

— Нет, нет, — крикнула Мари все тем же капризно-веселым тоном, — не пей! Сперва скажи мне честно, сколько пароходов ты пропустишь ради меня?

— В крайнем случае — «Поль Лемерль», но и на это твердо не надейся. Это я тоже еще как следует обдумаю.

— Вы слышали, что он говорит? — обратилась ко мне Мари. — Если вы в самом деле хотите мне помочь, то помогайте поскорее.

— Послушайте, — подхватил врач, — отъезд Мари — дело решенное. Помогите ей, дорогой друг. Немцы могут каждый день пересечь устье Роны, тогда мышеловка захлопнется.

— Все это вздор! — крикнул я. — Все это не имеет ни малейшего отношения к вашему отъезду. Впрочем, смотря по тому, что именно заставляет вас уехать. Сам отъезд покажет, что для вас основное: страх, любовь или преданность вашей профессии. Все прояснится благодаря тому решению, которое вы примете, иначе и быть не может! Ведь мы-то, во всяком случае, живые люди, а не бесплотные духи, мы можем уехать.

Наконец врач осушил свой первый стакан.

— Вы придаете большое значение любви между мужчиной и женщиной, — сказал он, словно Мари здесь не было.

— Я? Ничего подобного! Куда выше я ставлю менее яркие и менее романтические страсти. Но, к сожалению, с этим преходящим и сомнительным чувством обычно сплетается нечто бесконечно серьезное. Меня всегда смущало, что самое важное в жизни неотделимо от мимолетного и ничтожного. Например, не бросать друг друга на произвол судьбы в нынешней бестолковой, путаной, я бы сказал, «транзитной» жизни — это уже нечто бесспорное, определенное и, так сказать, не транзитное.

Мы оба вдруг посмотрели на Мари, которая слушала нас затаив дыхание. Ее глаза были широко раскрыты, а щеки порозовели от жара печи. Я схватил ее за руку.

— Помните, как вас учили в школе, как вам говорили на уроке закона божьего: «Все преходяще, все мы смертны». Но можно погибнуть и раньше срока. Если мышеловка захлопнется, если будут бомбить город, наше бренное тело может быть разорвано в клочья, может обуглиться. Как это у вас, врачей, называется? Ожог первой, второй и третьей степени.

Тут принесли большую пиццу, которую заказал врач для нас троих. Вместе с пиццей принесли и новую бутылку розе́. Мы быстро выпили по стакану.

— В известных французских кругах рассчитывают, — сказал врач, — что этой весной деголлевцы уже перейдут к действиям.

— Я в этом плохо разбираюсь, — сказал я, — но мне кажется, что народу, который столько раз предавали и бросали на произвол судьбы, который заставляли зря проливать кровь, который в конец изверился, — такому народу нужно некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Я тоже не думаю, что вон тот молодой пекарь, который месит сейчас тесто для пиццы, захочет этой весной умереть, — сказал врач.

— Вы меня неправильно поняли! — крикнул я. — Я вовсе не это хотел сказать. Почему вы позволяете себе оскорблять этого парня, когда день и ночь ваша голова занята только одним — как бы половчее удрать? Его час еще не пробил…

— Отпустите, пожалуйста, руку Мари, — сказал врач. — Вы ведь исчерпали все свои доводы.