Николай Ульянов - Сириус

— Это страшнее, чем нашествие Наполеона, — шепнул Георгий.

Но сейчас император недолго задерживался перед знакомыми витринами.

— А у вас наблюдения производятся?

— Так точно, ваше… соблаговолите посмотреть?

Его подвели к зданию с большим куполом, разрубленным надвое. Из расщелины дымком вился голубой свет и торчала труба, как дуло орудия. Вошедши, государь не сразу различил в полумраке фигуру, припавшую к окуляру телескопа.

— А, вот вы где?

Человек вскочил на ноги.

— Я вам помешал. Простите. Возвращаться с небес на нашу планету не очень приятно.

— О нет, ваше величество, только тот и любит землю, кто часто смотрит туда.

— Гм! В детстве я смотрел и, признаться, ничего особенного не заметил.

— В детстве, ваше величество, звезды мало чем отличаются от елочных украшений, но кто сживается с мыслью о них как о солнцах, в тысячу раз превосходящих наше, чей мозг пытается осмыслить десятизначные цифры верст, отделяющих их от нас, тому страшно глядеть в эту пропасть.

— И все-таки я бы не прочь попробовать, если позволите.

Человек поклонился и жестом пригласил государя занять место у телескопа.

— Видите ли, ваше величество, маленькую точку в середине?

— Так это и есть предмет ваших наблюдений?! Что же можно установить, следя за такой искоркой?

— Очень многое, государь. Выражение «небесная механика» придумано плоскими умами. У небесных тел столько же прихотей, капризов, как у людей. И столько же случайностей в поведении.

Государь встал:

— Ну, а чем вы еще занимаетесь? Как вы назвали тогда эту звезду? Она по-прежнему?..

— Так точно, ваше величество. Похоже, что вся ярость мирового пространства сосредоточилась в созвездии Пса.

— Ярость, говорите вы?

— Да, государь, исходя из наших земных представлений, нам не приходится ждать добра оттуда.

— И давно это заметили?

— Месяца два тому назад.

— Значит, это совсем новое?

— Это очень старое, ваше величество. Заметили мы его сейчас, но началось оно еще во времена избрания на царство основателя династии, вашего предка государя Михаила Федоровича.

— Продолжайте вашу работу и не провожайте меня. Прощайте.

Когда он вышел, было темно. В кустах фыркали лошади охранников. Подойдя к автомобилю, стоявшему на краю обрыва, он увидел вдали море огней, захлестнувших полгоризонта. Звезды над ним растаяли, пропали. Только отведя взор далеко в сторону, можно было начать их различать.

Государь указал на болезненно мерцавшую звезду, нависшую над самым горизонтом где-то возле Коллина, и спросил старика астронома, как она называется.

— Сириус, ваше величество.

Около одиннадцати вечера у Янушкевича в кабинете раздался телефонный звонок. Государь лично повелел отменить общую мобилизацию.

Когда Сазонову об этом сказали, он пошел спать и не велел себя будить. Утром сквозь сон слышал под самыми окнами: «Боже, царя храни», «Да здравствует Сербия!», «Да здравствует Франция!».

К чаю пришли хмурые Нератов и Шиллинг.

— На Садовой уже двух немцев выбросили из трамвая, — сказал Шиллинг.

— Наших в Берлине начали выкидывать еще третьего дня, — сказал Нератов.

Позвонил Янушкевич:

— Ради Бога, Сергей Димитриевич, не могли бы мы снова встретиться?

— Мне нетрудно, но толк какой?

— Умоляю вас. Положение страшное. Надо что-то предпринять.

Сухомлинов уже сидел у Янушкевича. По его пунцовой лысине и приподнятым бровям Сазонов понял, что военный министр «проснулся». За все дни кризиса он первый раз выглядел взволнованным по-настоящему.

— Проклятый телефон, — горячился Янушкевич, — не будь его, я получил бы распоряжение об отмене на целых полтора часа позднее, и тогда уже нельзя было бы отменить мобилизации. А теперь мы в нелепом положении. И это в то время, когда в Германии объявлен кригс-гефар-цуштанд, призван ландштурм, созданы баншутц-команды.

— Да что там баншутц-команды! — пробормотал Сухомлинов. — Разведка доносит, что в Германии тайно идет самая настоящая мобилизация.

— Что же мы можем, Владимир Александрович?

— Надо во что бы то ни стало убедить государя отменить запрет.

— Поклонюсь в ноги, если вам удастся это сделать.

— Кланяться нам придется, Сергей Димитриевич. Ни я, ни Николай Николаевич не пригодны больше в роли председателей. Каждый из нас пытался убеждать его величество, но успеха не имели. На вас вся надежда.

— Господа, я и без этого везу немалый воз; он впору более крепкой лошадке.