Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна

— Я работаю за четверых, а получаю только полставки. У больницы нет средств, чтобы дать мне полную ставку. Так помогите мне! Конечно, я не заметила рак. Кроме вас, Дипак, сюда никто и носа не кажет. Только звонят: вы еще не проанализировали эту пробу? А вот та еще не готова? Если это для вас важно, зайдите ко мне, отвечаю я. Предоставьте мне достоверные клинические данные, и мне будет легче вынести заключение.

Я дежурил у койки мистера Уолтерса. Через нос мы вставили ему в желудок трубку и подсоединили к отсосу, чтобы его ЖКТ оставался пустым следующие несколько дней. С трубкой в носу он выглядел жалко и едва мог говорить.

На третий день после операции я убрал трубку. Пациент приободрился, впервые улыбнулся, сделал глубокий вдох через нос.

— Эту штуковину придумал дьявол. За все сокровища Хайле Селассие не соглашусь больше на эту трубку.

Я собрался с духом, присел на койку. Взял больного за руку.

— Мистер Уолтерс, боюсь, у меня для вас дурные вести. Мы обнаружили у вас в животе новообразования.

Мне не впервой довелось в Америке сообщать о смертельной болезни, но чувство было такое, что я никогда прежде этого не делал. В Эфиопии, да и в Найроби, люди считают, что все болезни — даже самые обыкновенные или придуманные — смертельны. Пациенту следует говорить только, что смерть ему не угрожает. О неизлечимых болезнях сообщать не принято. Даже не могу припомнить амхарский эквивалент слову «прогноз». В устах врача фразы вроде «вам осталось пять лет» там немыслимы. В Америке мне поначалу казалось, что смерть или сама ее возможность поражают людей до такой степени, словно само собой разумелось, что мы бессмертны и что смерть — это только один из вариантов.

Радость на лице мистера Уолтерса сменилась потрясением. Одинокая слеза скатилась у него по щеке. Глаза у меня затуманились. Запищал мой пейджер, но я оставил его без внимания.

Не представляю себе, как можно быть врачом и не видеть своего отражения в болезни пациента. Как бы я сам поступил, если бы меня огорошили подобным сообщением?

Через несколько минут мистер Уолтерс вытер лицо рукавом, улыбнулся и похлопал меня по руке:

— Смерть исцеляет все болезни, не так ли? Ни один человек не готов услышать такую весть, кем бы он ни был. Мне шестьдесят пять лет. Старик. Я прожил хорошую жизнь. Я хочу встретиться с моим Господом и Спасителем. — Озорной огонек загорелся у него в глазах. — Но не сейчас. — Он поднял палец и размеренно захихикал: хе-хе-хе …

Оказалось, я улыбаюсь вместе с ним.

— Мы всегда хотим добавки, хе-хе-хе . Правда ведь, доктор Стоун? Боже, я иду к тебе. Немного погодя. Я скоро. Ты жми, Господь. Я тебя догоню.

Мистер Уолтерс меня восхитил. Хотел бы я научиться такому отношению к жизни.

— Понимаете ли, юный доктор Мэрион, это и делает нас людьми. Мы всегда хотим добавки. — Он хлопнул меня по руке, будто это я заболел, а он старается меня приободрить, вдохнуть веру. — А теперь ступайте. Все отлично. Просто замечательно. Только надо все обдумать.

На прощанье он мне улыбнулся, словно я вручил ему самый драгоценный дар, какой один человек может передать другому.

Выйдя из палаты мистера Уолтерса, я сел на лавку возле общежития. Какая несправедливость по отношению к старику, что самый черный день в его жизни так хорош! Деревья вокруг больницы окрасились в цвета, которых я в Африке не видывал. Землю устилали ярко-красные, оранжевые и желтые листья, они шуршали под ногами и издавали сухой, но приятный аромат.

Доносящиеся из общежития веселые выкрики и смех казались святотатством. Би-Си Ганди окрестил нашу резиденцию «Вместилищем вечного порока». Случались дни, когда мне казалось, что я угодил прямиком в Содом.

Мне стало холодно, и я вошел в здание. В глаза мне бросился яркий огонь, разведенный под чугунным котлом во внутреннем дворике, ноздри пощекотал запах табака и чего-то куда более пикантного. Нестор, наш быстрый боулер и мой коллега по интернатуре, разбил на задах общежития «огород». Летом он снял богатый урожай листьев карри, помидоров, шалфея — и каннабиса.

За огородом лужайка спускалась к кирпичному забору с колючей проволокой поверху, отделявшему территорию больницы от жилого комплекса «Дружба», строительство которого отцы города затеяли лет двадцать тому назад. Теперь все вокруг называли его «Вражда». По ночам оттуда нередко доносились пистолетные выстрелы, тьму разрывали вспышки.