Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна

Поначалу я заглядывал по вечерам в бары — разогнать тоску, послушать музыку Бразильские и конголезские джазовые ритмы поднимали настроение, внушали оптимизм, но когда, накачавшись пивом, я возвращался к себе в комнату, меланхолия просто одолевала. Но кенийская культура не произвела на меня глубокого впечатления. Я сам был тому виной. Что-то меня отталкивало. Томас Стоун бежал в Найроби из Эфиопии, пытаясь укрыться от демонов. У меня были свои причины.

Я звонил Хеме каждый вторник, всякий раз иному приятелю. По ее словам, положение ничуть не улучшалось. Вернувшись, я бы оказался в опасности.

Так что я перестал посещать злачные места и каждую свободную минуту отдавал занятиям. Через два месяца я сдал экзамены на соответствие американским медицинским стандартам и немедленно обратился в посольство США за визой. Без помощи Харриса и тут не обошлось.

Оправдание у меня было такое: если моя страна готова подвергнуть меня пыткам по одному лишь подозрению, если я как врач ей не нужен, я отрекаюсь от моей страны. Но, говоря по правде, к тому времени я уже сознавал, что не вернусь в Эфиопию, даже если ситуация там кардинально улучшится.

Мне хотелось вырваться из Африки.

Я даже начал думать, что в конечном счете Генет оказала мне услугу.

«Боинг-707» «Восточноафриканских Авиалиний», уносящий меня из Найроби, пилотировал капитан Гетаче Селассие — ничего общего с императором. Спокойный голос капитана я слышал в течение короткой ночи дважды. Благодаря своей работе он находился ближе к Богу, чем самый высокопоставленный священник. Он был первый из трех командиров воздушных судов, пронесших меня через девять часовых поясов.

Рим.

Лондон.

Нью-Йорк.

Ритуал иммиграции и досмотра багажа в аэропорту имени Кеннеди промелькнул так быстро, словно его и вовсе не было. Где вооруженные солдаты? Где собаки? Где длинные очереди? Где обыски? Где столы, на которые вываливается содержимое чемоданов? Я прошел по облицованным мрамором коридорам, проехался вверх-вниз на эскалаторах и очутился в похожей на гигантскую пещеру зоне приема, полупустой, несмотря на прибытие двух рейсов сразу. С места на место нас никто не перегонял.

Не успел я опомниться, как стерильный тихий инкубатор таможни был уже позади. Автоматические двери с шипением закрылись за моей спиной, словно герметизируя отсек. За металлическим барьером гомонила толпа.

Женщина-ганка, чье цветастое платье и головной убор придавали ей поистине царственный вид, когда она поднималась по трапу в Найроби, вышла из таможни рядом со мной. Похоже, у нее, как и у меня, зарябило в глазах, закружилась голова от целого моря лиц, от сотен уставившихся на нас глаз.

Прежде всего меня поразило то, что в толпе встречающих были представлены разные расы; против ожиданий, она состояла не из одних лишь белых. На нас смотрели откровенно изучающе. В волне свалившихся на меня новых ароматов я уловил страх ганки. Она придвинулась ближе ко мне. Мужчины в черных костюмах, державшие в руках таблички с фамилиями, смерили глазами ее талию и отметили, как далеко отставлены в стороны большие пальцы у нее на ногах — как всем известно, самый надежный знак плодовитости. Я вообразил себе судно, прибывшее из Африки с новой партией рабов: готтентоты спускаются по трапу, звеня оковами, а сотни пар глаз рассматривают их торсы, бицепсы, ищут язвы тропической гранулемы, этого сифилиса Старого Света. Я-то был никто, ее евнух. Ганку так затрясло, что она уронила сумку.

Нагнувшись, чтобы помочь ей, я приметил табличку с именем в руках смуглого, кареглазого человека. Он ею прикрывал живот, будто лакей, не желающий, чтобы его опознали по ливрее. На нем была рубашка-сафари навыпуск, мешковатые белые пижамные штаны и коричневые сандалии на босу ногу. На табличке было нацарапано не то МАРВИН, нет то МАРМЕН, не то МАРТИН. Зато второе слово читалось четко: СТОУН.

— А может быть, Мэрион? — спросил я.

Он оглядел меня с головы до ног и отвернулся, будто счел, что я недостоин ответа. Ганка радостно взвизгнула и бросилась в объятия встречающих.