Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна

— Салам.

Пуля пробила ему трицепс, грудь и чудом не задела крупные сосуды, сердце и позвоночник. Я простучал грудную клетку чуть повыше правого соска, звук был глухой, почти неслышный, не то что звонкий отголосок слева. Кровь скопилась в плевральной полости, прижала правое легкое к левому и к сердцу. Я анестезировал кожу у правой подмышки, затем провел более глубокое обезболивание, сделал скальпелем разрез длиной в дюйм, наложил гемостат, пошарил в разрезе пальцем в перчатке — места достаточно — и вставил трубку с боковыми отверстиями и с наконечником. Тумсги подсоединил другой ее конец к дренажному сосуду, заполненному водой, которая препятствовала попаданию воздуха обратно в полость. Потекла темная кровь, раненый задышал легче. Он пробормотал что-то на тигринья и сорвал с себя кислородную маску.

— Хочет, чтобы кислород дали другому раненому, — пояснил Тумсги.

К Соломону в операционную я вошел, когда пациента снимали со стола. Грудь его не двигалась. Секунд пять все молчали. Одна из женщин, сдерживая рыдания, опустилась на колени и закрыла лицо руками.

— Ничего нельзя было сделать, — тихо произнес Соломон. — Разрыв печени. Я попробовал наложить матрацный шов, но у него оказалась повреждена нижняя полая вена, и кровотечение не останавливалось. Чтобы ее заштопать, надо было ее пережать, а это убило бы его. Помнишь, профессор Асрат говаривал, что при повреждениях полой вены за печенью хирург видит Бога? Раньше я не понимал его. Теперь понимаю.

Следующим был пациент с ранением в живот. Соломон деловито ковырялся в кровавом месиве. Извлек тонкую кишку, определил места перфорации, зашил. Удалил разорванную селезенку. На сигмовидной кишке имелся рваный разрыв. Он вырезал поврежденный участок и подвел оба открытых конца к брюшной стенке, формируя двуствольную колостому. Мы тщательно промыли брюшную полость, вставили дренаж, пересчитали тампоны. Операционное поле обрело благопристойный вид. Будто прочитав мои мысли, Соломон показал мне свои руки с узловатыми пальцами:

— Я хотел пойти в психиатры. — И он улыбнулся — единственный раз за день.

Мы провели пять ампутаций, две трепанации черепа. В качестве инструмента использовали усовершенствованную плотницкую дрель. В первом случае наши усилия были вознаграждены, кровь вылилась из-под твердой мозговой оболочки, где скопилась, давя на мозг. Второй пациент агонизировал, остановившиеся зрачки были расширены, трепанация не дала ничего. Кровь излилась глубоко в мозг.

Через два дня я распрощался с Соломоном. Под глазами у него были темные круги, казалось, он едва стоит на ногах.

— Счастливого пути и удачи, — сказал мне Соломон. — Это не твоя война. Будь я на твоем месте, я бы тоже уехал. Поведай миру о нас.

Это не твоя война.

Я шагал к границе в сопровождении двух проводников, а слова эти все звучали в голове. Что Соломон имел в виду? Неужели он считал, что я на стороне захватчиков? Конечно, нет. Просто в его глазах я был эмигрант, чужак, которому не за что сражаться в этой войне. Несмотря на то что мы с Генет родились в одном месте, что амхарский был для меня как родной, что мы с ним учились на одном факультете, для Соломона я остался фаранги — иностранцем.

Мы пересекли суданскую границу на закате дня. На автобусе я доехал до Порт-Судана, затем самолетом перелетел в Хартум, откуда позвонил по номеру, который мне дал Адид. Так Хема узнала, что я добрался благополучно. Два дня в изнемогающем от жары Хартуме тянулись как два года. Наконец я сел в самолет, вылетающий в Кению.

Эли Харрис, благотворитель, представляющий Хьюстонскую церковь, многолетний благодетель Миссии, обо всем договорился по телеграфу. В Найроби меня приютила небольшая клиника. Работать в амбулатории пришлось под перевод, как мне показалось, весьма несовершенный. В свободное время я усиленно готовился к экзаменам, которые мне надо было сдать, чтобы начать в Америке последипломную стажировку.

Найроби был городом-садом и в этом отношении походил на Аддис-Абебу. Правда, размах и масштаб Найроби были поскромнее. Годы британского правления оставили свой след, и, хотя Кения обрела независимость, здесь осталось жить много британцев. Индусов тоже было не счесть, некоторые кварталы Найроби больше напоминали Бароду или Ахмадабад: в лавках — сари, в воздухе — аромат масалы [87] Масала — индийское название смеси специй, все виды масалы содержат перец и другие острые приправы. Кроме «сухих» смесей, состоящих из специй, существуют и масалы в виде паст, обычно содержащих такие ингредиенты, как имбирь, чеснок и лук. В иносказаниях используется как символ остроты блюда. , говорят только на языке гуджарати [88] Гуджаратский язык вместе с раджастхани и пенджаби образует западную группу новоиндийских языков индоевропейской семьи. Распространен в штате Гуджарат и в прилегающих районах штата Махараштры. .