Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

И вот в один из таких дней, за обедом, Илья поведал мне о своем открытии. Вернее, наблюдении.

Я беззаботно рассмеялся:

— Ну, совсем запутались… И ведь никто не заметил!

Илья веселиться был не склонен.

— Что значит никто? Я заметил. Значит, и другие могут заметить. А это подрывает авторитет печати.

Пожалуй, он прав, подумал я. И спросил:

— А что же теперь можно сделать? Задним числом?

— Задним числом нельзя, ты прав. Но нужно хотя бы предупредить редакцию, чтобы не повторяли каждый год эту фразу — «на шесть дней раньше». Это же глупость получается.

После еды мы, как всегда, принялись за уроки. В половине шестого я ушел домой: к этому часу моя мама возвращалась с работы. А Илья, как я потом узнал, написал письмо в редакцию и отправил его на следующий день.

Продолжение истории с письмом наступило примерно через две недели. У нас был, помню как сейчас, урок литературы: дверь в класс распахнулась и вошли директор школы Михал Михалыч (по прозванию Пихал Пихалыч) и секретарь комсомольской организации Валька Мохов. Директор выглядел взволнованным и растерянным. Он извинился за вторжение и попросил пройти к нему в кабинет ученика Илью Неймана.

Класс замер. Надо вспомнить (или понять — тем, кто в то время еще не родился), в какой атмосфере мы тогда жили, в ту памятную зиму 1952–1953 года. Повсюду были враги. И не только капиталистическое окружение, которое, понятно, всячески стремилось уничтожить нас, но и внутри, в нашей повседневной жизни. Газеты то и дело разоблачали тайные замыслы идеологических диверсантов, которые стремились подорвать нашу биологическую науку, или театральную критику, или философию марксизма-ленинизма. Эти изверги человечества насаждали формализм в музыке и поэзии, антипатриотизм и космополитизм. А в последнее время была раскрыта вредительская деятельность группы врачей, которые пытались умертвить посредством неправильного лечения руководителей партии и правительства — «убийцы в белых халатах», как называли их газеты.

Верили ли этим сообщениям мы, шестнадцатилетние школьники? В общем, и да и нет. Нет, потому что к тому времени мы уже начали замечать, как я уже сказал, несоответствие газетных сообщений жизненным реалиям. Но и да, верили, потому что это внушали нам со всех сторон. Была тут и еще одна составляющая, о которой особенно неприятно говорить. Почти у всех этих врагов — и у космополитов-критиков, и у врачей-отравителей — были еврейские фамилии. А кто прятался за псевдонимом, тому припоминали в скобках его настоящее прозвание. И это, скажу прямо, некоторых привлекало. «От них только и жди, они на все способны», — говорил Валька Мохов, наш комсомольский вождь. Мне такие разговоры не нравились. Я рассуждал так: допустим, некоторые театральные критики действительно что-то неправильно писали или какие-то евреи-врачи неправильно лечили. Но разве можно на этом основании всех, кто этой национальности, включая Илью Неймана, считать врагами? Это же несправедливо, это не соответствует ленинско-сталинскому учению о двух нациях в каждой нации — буржуазной и пролетарской. Если рассуждать так, то с меня, русского, можно спрашивать, например, за какого-нибудь Колчака или Деникина. А предатель Власов… Нет, это неправильно!

Однажды я сказал все это Вальке Мохову. Он взглянул на меня сверху вниз (хотя я выше ростом) и процедил:

— А чего это ты, Смирнов, за них заступаешься? Тебе что, больше всех надо? Тебя самого не мешало бы проверить, кто ты есть…

В тот день, когда Илью увели с литературы, мы еле дождались перемены и сразу бросились вниз, на первый этаж. Но в кабинете не оказалось ни директора, ни Ильи. Секретарша сказала, что Неймана срочно вызвали в райком комсомола, а поскольку комсомольского билета у него с собой не было, Пихал Пихалыч отвел его сначала домой за билетом, а потом в райком. Почему вдруг в райком, да так срочно? И почему сам директор школы его сопровождает? Все недоумевали. У меня шевельнулись кое-какие догадки, вернее, предположения, но я ни с кем их не обсуждал.

После школы я поспешил к Илье, но его дома не было. Я объяснил Эльвире Сигизмундовне, что его вызвали в райком, и принялся сам разогревать обед. На этот раз Софья Марковна оставила нам гороховый суп и пшенную кашу. Томка ела неохотно, капризничала, несколько раз спрашивала, где Илюша, я отвечал, что скоро придет. Только бы он появился до Софьи Марковны, ведь если его дома не будет, она умрет от беспокойства.