Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

Из-за всех этих дел виделись они часто, но при этом нельзя сказать, что много беседовали. По простой причине: плохо понимали друг друга. Семен никогда не слышал такого произношения, как у Бренды: слова она не договаривала, сокращала (opportunity, например, звучало у нее, как «аптюнти»); дифтонги не произносила (ту у нее звучало как «ма», buy как «ба», nine как «на» и так далее), глагол to be употребляла только в единственном числе; в некоторых словах переставляла буквы, так что узнать их было невозможно: слово ask (спрашивать), например, произносилось как «экс» (топор). Но это был ее родной язык, и все обязаны были его понимать, тогда как бедный Сеня, пусть и на правильном английском, мучительно путался в словах: «Э… э… как это?.. ме… ме…» Но, видимо, одиночество было тоскливее Сениного произношения, и часто долгими вечерами, когда обоим нечего было делать, они сидели вдвоем, пили вино и — «э… э… ме… ме…» — пытались беседовать. А то и просто молчали, думая каждый о своем.

Начинался такой вечер обычно с того, что Бренда заходила в Сенину квартиру спросить, не надо ли чего купить в оптовом магазине, куда она завтра поедет, или как работает кран, починенный ее приятелем-водопроводчиком. Семен усаживал ее в кресло, доставал из холодильника белое вино, наливал два бокала. «Wait», — говорила Бренда, выбегала из квартиры и тут же возвращалась с закуской: нарезанным сыром, орешками, печеньем. Они не спеша попивали вино, жевали орешки и пытались говорить. И вот что интересно: с каждой неделей общаться становилось легче: они постепенно привыкали к особенностям произношения, а у Семена как бы спадали путы с языка, он меньше «экал-мекал», речь его принимала вполне осмысленный характер.

О чем же они говорили? Несмотря на весьма ограниченные языковые возможности, темы их бесед на этом этапе знакомства касались довольно сложных вопросов: образования, профессиональной карьеры, внутренней и международной политики. И по всем этим вопросам, как вскоре выяснилось, они придерживались диаметрально противоположных мнений. Если, скажем, главной проблемой образования в Америке Семен считал его крайне низкое качество из-за заниженных требований, то Бренда видела корень проблемы в абстрактной отвлеченности образования, в его пренебрежении интересами простых людей.

— Зачем таким людям, как я, все эти английские поэты девятнадцатого века, и даже еще старше? Я их не знаю и знать не хочу.

— Но без классической поэзии — какая может быть культура? — возражал Семен.

— Это культура давно умерших белых людей, а нам по старинке продолжают забивать ею голову. В Америке существуют другие культуры со своей поэзией и музыкой.

— Что ты имеешь в виду? Рэп?

— Блюз, баллады… мало ли? И рэп, да, и рэп. Чем он плох? Мы имеем право на свою культуру.

Мы — это негры, которых следовало называть в соответствии с правилами политической корректности «афроамериканцами». Они были, как утверждала Бренда, самой обездоленной частью американского населения. Их не принимали на хорошую работу, не пускали в престижные профессии, не продавали им домов и квартир в хороших районах. Семен слушал это и вспоминал, как его в свое время выгнали с работы за этническое происхождение, иначе говоря, за «жидовскую морду». Может быть, и с неграми в Америке происходит что-нибудь подобное? Во всяком случае, он никогда не ставил под сомнение жалобы Бренды на расовую дискриминацию.

Все же это был вопрос, так сказать, ее личного жизненного опыта. Но вот когда речь заходила о проблемах Ближнего Востока и она с пеной у рта защищала право палестинцев силой вернуть себе территории, с которых они были изгнаны, Семен становился в тупик. Да что ты знаешь об истории конфликта? И что значит «силой»? С помощью террора, что ли?

— Палестинцы страдают, и никто им не помогает, а Израилю идут миллиарды со всего мира от евреев, — уверенно изрекала она знакомые формулы, явно не собственного изобретения. — У палестинцев нет танков и самолетов. Все, что у них есть, это их тела. Вот они и используют их в качестве бомб в своей борьбе. Ты говоришь — террористы. Ты лучше подумай, до какого отчаяния нужно довести человека, чтобы он захотел взорвать себя!

Странно, до ужаса странно. Она была по-настоящему добрым и отзывчивым человеком, готовым на деле помочь всякому нуждающемуся. Семен знал это по собственному опыту. Но почему-то страдания взорванных вчера в автобусе еврейских детей не вызывали у нее сочувствия, тогда как страдания палестинцев, якобы изгнанных пятьдесят с лишним лет назад со своих земель, бесконечно ее волновали. В чем тут дело?