Владимир Матлин: Куклу зовут Рейзл

Что Таня влюблена в Володю, обе мамы понимали — годам к шестнадцати это стало заметно. А как он относится к Тане, понять было трудней.

— Мальчики душевно созревают позднее девочек, я это наблюдаю в школе постоянно, — говорила Дарья Алексеевна, как бы успокаивая Лидию Викентьевну. — А Володя к тому же такой скрытный…

Как все матери на свете, они умилённо смотрели на детей и строили планы, которые, как это хорошо известно, никогда не сбываются…

— …Да, проведать надо, — согласился Володя и вернулся к супу.

На следующий вечер, после их обычного обеда, мать заметила вскользь, как бы между прочим:

— Я тут коробку конфет купила, хорошие, шоколадные. Вот, захвати, когда к Тане пойдёшь. Ты когда собираешься?

Володя пожал плечами:

— Да хоть сегодня. Чего откладывать?

— Тогда ботинки почисть и после руки помой как следует, — оживилась Дарья Алексеевна.

Он почистил ботинки, а она погладила брюки и пиджак — ещё «допосадочный», единственный, лицованный, штопанный и латанный со всех сторон.

И вот Володя в пиджаке и плаще пересекает двор. Вот этот подъезд, эта обшарпанная лестница с надписями мелом. Ничего не изменилось. Сколько раз там, в лагерях, он вспоминал, как бегал туда-сюда вдоль этой исписанной стены, по этим ступенькам… И, лёжа на нарах, спрашивал себя: неужели больше никогда не увижу?..

Лидия Викентьевна всплеснула руками, воскликнула: «Смотри, кто пришёл!», но особенно удивлена не была. Зато для Тани его появление было полной неожиданностью.

— Володька… ты… — только и сказала она.

Он решительно подошёл к ней, обнял, привлёк к себе. Она безвольно поддалась.

— Здравствуй. Вот и встретились.

Они сели рядом на диван и некоторое время смотрели друг на друга.

— Да, — сказала Таня. — Мне казалось это невозможным… что когда-нибудь увидимся…

Она отвернулась и замолчала. Володя видел, как сильно она изменилась. Можно сказать, от весёлой розовощёкой хохотушки не осталось ничего. Мать не зря его предупреждала. Перед ним сидела немолодая, сутулая, иссиня-бледная женщина с погасшим взглядом и сжатыми серыми губами. Встретил бы во дворе, нипочём бы не узнал.

— Видишь, во что я превратилась, — сказала она, всё так же глядя в сторону. Словно перехватила его мысль…

— Лагерь никого не украшает, — проговорил он со вздохом. — Ты всё же молодец, другие возвращаются в ещё худшем состоянии. А вот Вася Анохин вообще не вернулся…

Оба надолго замолчали. Лидия Викентьевна сказала:

— Я на кухню, чайник поставлю. Попьём с Володиными конфетами.

Они остались в комнате одни. Таня вздохнула и посмотрела на Володю:

— Я слыхала, ты учишься. На историческом? Молодец. А я не могу учиться: концентрация отсутствует, мысли разбегаются. Я, знаешь, болею… Да ты знаешь, конечно. Работать? Может быть, если что-нибудь подходящее найдётся, несложное. А вообще-то у меня инвалидность.

Они опять замолчали. Появилась Лидия Викентьевна с горячим чайником. Расставила чашки, пригласила к столу. Но и за чаем оставалась какая-то неловкая скованность. Лидия Викентьевна попыталась наладить разговор:

— Володя, расскажи про университет. Как там?

— Обыкновенно. Учусь. Вообще-то учиться интересно, я люблю историю. Профессора есть такие — заслушаешься. Но есть и скучные лекции, и ненужные предметы. Ребята? Да ничего вроде. Я, по правде говоря, ни с кем особенно близко не общаюсь. Они моложе меня, и потом… Я такое повидал, им это не понять. А я и объяснять не стану…

— И Танюша ничего мне не рассказывает. А я ведь не посторонняя, я мама, — это было сказано непосредственно Тане.

— Я тоже маме не рассказываю, — пришёл ей на помощь Володя. — Зачем расстраивать? Да и вспоминать неприятно. Единственно, с кем об этом можно говорить, — с теми, кто сам там побывал. У меня есть такие знакомые.

Таня сидела всё время с отрешённым видом, глядя в пространство, и непонятно было, слушает она гостя или нет.

— Я выйду на кухню, посуду помою, — сказала Лидия Викентьевна.

Таня вдруг отозвалась:

— Я помою позже, мама.

Но мать всё же вышла, и они снова остались одни. Володя решительно придвинулся к Тане и, понизив голос, сказал:

— На процессе ты вела себя молодцом. Мы видели, как тебе трудно, как тебя сбивали, чтобы ты дала показания против меня и Васи. А ты держалась.

— Да? Я суд плохо помню, — она потёрла лоб и глаза. — Я уже в лагерной больнице начала в себя приходить, вспоминать, как что было. И вот что хочу сказать. Если бы ты не стал эту сказку про Сталина рассказывать, ничего бы и не было. Так нельзя, надо о других думать…