Фабио Карпи - Собаки Иерусалима

– Это мул моего хозяина.

Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.

Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:

– Это не для меня.

– Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.

С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.

Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…

Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.

Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.

Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.

Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:

– Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!

Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.

– Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…

Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:

– Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…

Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:

– Ай! Ай! На помощь!

Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.

Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.

Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.

Никомед в полной растерянности спрашивает его:

– Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?

Рамондо сердито кивает:

– Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…

Никомед снисходительно улыбается.

– Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.

Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.

– Нужно привести в порядок наш календарь. На стволе виднеются сотни зарубок – и горизонтальных, и вертикальных. Указывая на них широким жестом, Никомед говорит:

– Видишь, сколько времени мы уже в пути. Сколько миль проделали. Вот этими зарубками отмечены мили, а этими – дни… – Концом меча он делает на коре дерева круговую зарубку. – А вот этот кружок означает месяц. Ах, Рамондо, Рамондо… Мы уже целый месяц в пути, а ты все еще думаешь о каком-то замке.

Рамондо бросает полный тоски взгляд на возвышающийся неподалеку замок, потом смотрит на хозяина.

– А вы сами, господин, о чем думаете?

Никомед величественным, вполне достойным рыцаря жестом убирает меч в ножны.

– Я? Я думаю о Таранто, о судне, которое доставит нас в Дураццо. Там-то и начнется наше настоящее путешествие. Покинув родные берега, мы выйдем в открытое море. – Он укоризненно качает головой. – А ты, дорогой Рамондо, все еще толкуешь мне о замке.

Солнце клонится к закату. На небе ни облачка.

Никомед стоит под огромным раскидистым деревом, рядом со спокойно пощипывающим травку мулом, и, запрокинув голову, смотрит вверх, туда, где Рамондо сидит в развилке двух сучьев и созерцает заход солнца.

– Ну… Что ты там видишь?

– Ничего не вижу, господин. То есть вижу солнце.

– Как это – ничего? Вчера ты уверял, что кругом туман… Сегодня, сам говоришь, солнце… Попробуй подняться повыше.

Рамондо с большой неохотой карабкается вверх и устраивается на другом суку.

– А теперь смотри хорошенько и говори, что видишь, – не отстает Никомед.