Фабио Карпи - Собаки Иерусалима

Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.

– А ты бунтуй! Кто тебе мешает?

Рамондо разражается хохотом.

– Еще чего, господин… Я ж не дурак… И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!

Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.

Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.

– Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.

– Это каменный дуб, господин.

– Ну и что?

– Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.

Никомед бросает косой взгляд на слугу.

– Посмотрим, – говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:

– Главное – никого не трогать, не кричать, не нападать.

Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.

– Он начал второй круг, – говорит Аделаида, – теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего… – И добавляет, обернувшись к Бласко: – Да спасет он наш дом.

– И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.

– Помолимся же за него и за его святое дело.

– Да, помолимся за него.

– И за нас.

Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:

Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.

Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.

Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:

– Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души – тело.

– Это вы насчет пыли, господин?

– Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.

– Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?

Никомед улыбается.

– Все мыслящие люди – философы. Даже ты, когда думаешь.

Рамондо заливается смехом:

– Да я ж только ваш слуга…

Никомед останавливается и внимательно смотрит на Рамондо.

– Ты можешь облечь в слова какую-нибудь собственную мысль?

– Не понимаю, о чем вы, господин.

– Вот ты подумай сейчас о чем-нибудь, а потом расскажи своими словами.

– А о чем я должен подумать? – испуганно спрашивает Рамондо.

– О чем угодно. И вырази эту мысль в словах.

– Не получается, господин.

– Постарайся. Приказываю тебе! – Рамондо с озабоченным видом закрывает глаза, скребет в затылке, пинает камни. И, окончательно отчаявшись, заявляет:

– Если в голове ничего нет, какая уж тут мысль, господин…

– Потрясающая максима! Ты философ, Рамондо! Молодец! Из ничего ничего и не получишь, это – великая истина.

Рамондо, вне себя от радости, собравшись с духом, обращается к Никомеду:

– Можно спросить вас, господин, еще об одной вещи…

– Слушаю тебя, Рамондо.

– Вопрос в общем-то глупый, но, может, вы сумеете дать на него ответ.

Никомед жестом подбадривает его:

– Давай спрашивай.

– Я хотел бы знать, бывает на свете что-нибудь меньше, чем ничего.

У Никомеда от удивления даже челюсть отвисла. Вопрос явно поставил его в тупик, ответа на него он не знает.

– Чтобы ответить тебе, мне потребуется время. Нужно подумать.

Он уходит вперед, слуга поспешает за ним. Но, сделав несколько шагов, барон резко останавливается, лицо его светлеет.

– Меньше, чем ничего, говоришь?