Айрис Мердок - Время ангелов

— Не выношу этот мир благодетелей человечества, — сказала Элизабет.

— Я тоже. Они просто удовлетворяют свое чувство власти. И так довольны собой. Это разновидность снобизма. Шэдокс — сноб.

— Раз уж мы заговорили о филантропах, заходила ли снова любезная Антея?

— Да, любезная Антея заходила сегодня утром. Она наносит нам визиты ежедневно.

Миссис Барлоу уже стала для девушек мишенью для шуток.

— Пожалуй, я поднимусь.

Элизабет встала с пола, совершив серию медленных размеренных движений, и расположилась в шезлонге, вытянув свои длинные, обтянутые в черное ноги. Мюриель смотрела на нее и не двигалась. Элизабет не любила, чтобы ей помогали.

— Ты хорошо спала этой ночью, моя дорогая?

— Как колода. А ты?

— Шум этих поездов не дает мне покоя.

Мюриель снова видела ужасный сон прошлой ночью. Он часто повторялся. Она была в каком-то пустынном месте, возможно в храме рядом с мраморной колонной, напуганная чем-то темным, выходящим из-под земли. Оно поднималось все выше и выше. Она не могла припомнить, чем все это кончалось, и всегда просыпалась в ужасе. Она никогда не рассказывала об этом сне Элизабет.

— Я чувствовала себя чертовски усталой, — сказала Элизабет, — и тотчас же заснула.

— Полагаю, ты не поднимала тяжести, дорогая?

— Нет, нет. Я складывала книги по одной. Должна сказать, на это ушла вечность.

— Надеюсь, ты не заразилась от меня?

— Это ты заразилась от меня, моя лапочка!

— Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Так себе.

Болезнь Элизабет, все еще загадочная для докторов, пленяла и даже зачаровывала Мюриель. Казалось, все черты Элизабет, даже болезнь, превращались в достоинство и преимущества. Сама Элизабет хранила целомудренное молчание по этому поводу, такая скромность пленяла Мюриель и одновременно возбуждала любопытство. Элизабет как бы спряталась за тайну своей болезни. Она никогда не позволяла Мюриель наблюдать, как она раздевается, или видеть себя раздетой. Увидеть ее с длинными обнаженными ногами, в блузке или царственно возлежащей на постели в лиловой ночной сорочке с мелкими, как молочные зубы, перламутровыми пуговками было редкой привилегией. Только постучав и получив разрешение, можно было получить доступ в ее комнату; дверь часто была закрыта, и в некоторых случаях Мюриель приходилось ждать приглашающего звонка колокольчика. К тому же Элизабет стала неприкасаемой. Мюриель знала об этом не из слов, но через сложный язык движений. Она осознала, что возник электрический барьер, который теперь, как щитом, отделил кузину от нее. Это беспокоило Мюриель, хотя в восприятии Элизабет этот барьер превратился в своеобразную форму общения. Между девушками иногда возникали моменты напряжения, паузы, заминки, наполненные своеобразным изяществом, мгновения, когда Мюриель хотела заключить кузину в объятия и не могла сделать этого.

Мюриель предполагала, что такая ситуация возникла из-за хирургического корсета. Ей бы хотелось прикоснуться к Элизабет и пощупать корсет. По правде говоря, этот предмет, который ей ни разу не позволили увидеть, в значительной степени занимал ее воображение. В первое время Элизабет соглашалась поговорить о корсете и даже подшучивала, называя себя «железной девой», но впоследствии предпочитала умалчивать о нем. Мюриель знала о корсете только одно: так как Элизабет чувствовала себя удобнее в брюках, она носила «мужской вариант» корсета — хотя, что сделало его мужским, так и не поняла. Мюриель часто думала, не заставить ли Элизабет показать ей эту таинственную вещь. Такая скрытность может принести вред Элизабет. Тем не менее она все еще не решалась открыто принуждать кузину в таком деликатном деле. Ей бы только хотелось каким-то образом выбросить из головы эту заботу.

Наблюдая за Элизабет, беспокойно ерзающей в шезлонге, Мюриель скользнула взглядом за золотистую головку в угол, где виднелась длинная трещина в обоях. Когда-то комната Элизабет была намного больше, форму буквы L ей придали двумя перегородками из древесной плиты, образовавшими еще одну маленькую комнатку, теперь выходившую отдельно в коридор, — она была задумана как бельевая, Пэтти ее и использовала таким образом. Осматривая дом вскоре после переезда, Мюриель вошла в эту комнату и увидела полоску света в углу, где пересекались перегородки. Через эту щель можно было бы заглянуть в комнату Элизабет, а с помощью большого французского зеркала — даже в нишу, где спала Элизабет. Мюриель, сама изумившаяся быстроте, с которой к ней пришла эта идея при виде полоски света, тотчас же выскользнула из комнаты, чтобы избежать ужасного искушения. Конечно, она не могла помышлять о том, чтобы шпионить таким образом за своей кузиной. Пытаясь отвлечься от этой мысли, Мюриель отвернулась и посмотрела в зеркало. Перед ней снова появилась комната, но измененная, как отражение в воде, немного затемненная в золотистой пушистой дымке. Зеркало отразило ее собственную голову и сразу позади струящийся поток волос Элизабет, повернувшейся, чтобы взбить подушки, а позади большую часть постели, смятой, растрепанной, в полумраке за ширмой. Мюриель теперь всматривалась в свои глаза, более голубые, чем глаза Элизабет, но не такой красивой формы. Пока она смотрела, стекло от ее дыхания затуманилось, она наклонилась поближе и прижалась губами к холодному зеркалу. Когда она сделала это и ее отраженные губы двинулись ей навстречу, внезапно пришло воспоминание. Она однажды, и это был единственный раз, поцеловала Элизабет в губы. Их разделяло тогда стекло. Был солнечный день, они долго смотрели друг на друга через стекло двери, ведущей в сад, и поцеловались. Элизабет в ту пору было четырнадцать. Мюриель вспомнила детскую фигурку, несущуюся потом по зеленому саду, и холодную твердость стекла, к которому все еще оставались прижатыми ее губы.