Алексей Поликовский - Рай и ад Питера Грина

Питер Грин тоже не вернулся туда, откуда вышел. А вышел он из шестидесятых, из рок-н-ролла, из хипповой мечты о мире чудес, из ярких впечатлений и одежд – он носил красные пальто и алые штаны – из счастья играть вечером блюз, из уверенности в том, что рок изменит мир. Многие остались на всю жизнь с тем капиталом, что они приобрели в счастливые и буйные шестидесятые, но не Питер Грин.

Деньги он роздал. Репутация, положение в музыкальном мире, контракты – все это было для него мертвая труха, ничто. Потому что на любой стене, стоило ему посмотреть на нее, перед ним возникали буквы мучительных вопросов: Как мне жить? Как мне найти смысл для моей странной, неизвестно зачем врученной мне жизни? Кто я, Господи? И зачем я? В песне Oh well – если этот жесткий, плотный, нервный поток звука можно назвать песней – он быстрой скороговоркой прямо обращался к Богу, и Бог соглашался ему помочь, но отказывался сказать то, что он хотел от него услышать. И это вызывало у Грина ярость, иронию, сарказм. Стоя на сцене в длинной, подпоясанной тонким ремешком белой холщовой рубахе, напоминающей о средневековье, длинноволосый, чернобородый, похожий на еврея-крестоносца или на хиппи-воителя, вооруженного не мечом, а гитарой, он посреди музыки разражался громким саркастическим смехом в адрес Господа. И гитара его звучала резко, с драйвом.

Человек, задающийся такими вопросами, задающийся ими упорно и непрестанно, лишающий себя денег и сна, ищущий смысл и другой мир и не способный жить без смысла в этом мире – обществом признается ненормальным. Но не сразу. До безумия еще нужно дойти, до положения Гамлета рок-н-ролла нужно еще вволю настрадаться. Грин – друзья звали его Грини – начал свой крестный путь с того, что сменил шумное трансатлантическое рок-шапито на маленький кибуц Мишмарот в Израиле. Сейчас в нем живет 280 человек. Кибуц находится недалеко от Хайфы. Грин прожил там некоторое время, пытаясь обрести еврея в самом себе, но ничего не обрел. Этот лондонский кокни и всемирный рок-н-ролльный герой, игравший в Лос-Анджелесе и Париже, не смог сузить свою растрепанную, ищущую смысл, движущуюся как ветер душу и вместить ее в точные и твердые формы иудаизма или сионизма. Бес сомнения и тоска по неведомому гнали его дальше.

Человек, ищущий единственный, огромный, главный и самый глубокий смысл, склонен пренебрегать малыми смыслами ежедневной жизни. Грини многим чем пренебрег – деньгами, собственной гитарой, музыкой, отношениями с людьми, шоу-бизнесом, всем тем, что люди называют «нормальной жизнью». Он вернулся из кибуца в Англию и работал кладбищенским садовником. Но и в медленном, кропотливом выращивании цветов на могилах он тоже не нашел смысла и не смог смирить свою душу. Тогда он устроился работать в больницу санитаром. Заросший хайром до глаз, черноволосый, обросший бородой, в перекошенном белом халате, он целыми днями возил кресла с больными по пахнущим пищей и лекарствами коридорам больницы. Там никто не знал ничего про блюз, никто не одевался на модной Карнаби-стрит, никто не слышал его «Альбатроса».

Эти вопросы, если мучить себя ими и годами не находить ответа, сначала перенапрягают психику, а потом ее подламывают и разрушают. Насколько взведенным, перевозбужденным, измученным, находящимся на грани или уже за ней был Питер Грин, говорит тот факт, что он откуда-то взял пистолет. Принципиальный пацифист и хиппи-миролюбец, а также санитар и сын доброй еврейской мамы, которая вечерами кормила своего непутевого Питера сытным ужином (он по-прежнему жил с родителями), ходил с пистолетом, в котором, однако, не было пуль. Пугач, муляж. Деньги, от которых Грин решительно и бесповоротно отказался, всё равно щедро шли на его счет; это были гонорары за исполнение его музыки и издания на пластинках. Это его раздражало. Он не мог избавиться от мира и от этих липучих денег, которые преследовали его. Green Manalishi, собака, сволочь! К тому времени он уже имел справку, то есть был медицински признанным душевнобольным. Его счетом распоряжался его менеджер.

Однажды ему зачем-то понадобились деньги, но менеджер их не дал. А по другой версии, наоборот, чуть ли не силой пытался вложить в руки Грина чек на тридцать тысяч фунтов, умолял взять деньги, которые шли на его счет. Грин пришел в ярость, достал пистолет и грозил менеджеру пристрелить его. Тот вызвал полицию. Грин очутился в тюрьме. Справка о сумасшествии спасла его от заключения и привела в психбольницу.

Так для человека, которого многие помнили гением гитары, элегантным хиппи и красавцем в ярких одеждах, наступили годы погружения в болезнь. Он периодически попадал в больницы, проходил мучительные сеансы электрошока, бродил по улицам в прострации, терял дар речи, полнел, раздавался вширь, лысел и вскоре стал грузным, бородатым, круглолицым, бледным человеком, бормотавшим какие-то понятные только ему мантры. Но в груде этих ментальных обломков всё равно сохранялась искра Божья, благодаря которой он даже в таком своем состоянии – толстый, тяжелый, немой, как овощ – слышал откуда-то сверху божественный звук. Гитару он не брал в руки годами, но когда снова взял, оказалось, что его тонкие пальцы с длинными ногтями – он не стриг ногти, это был такой блок в его сознании, ни в коем случае не стричь ногти – помнят ощущение струн и по-прежнему знают все. Когда он после паузы в десять лет снова вышел на сцену, на нем был длинный балахон с капюшоном – возможно, в своем усталом за годы странствий и поисков смысла, оторвавшемся от реальности, нечетком сознании постаревший хиппи, кладбищенский садовник, санитар, неудавшийся ортодоксальный еврей и психбольной Грин видел себя монахом невиданного небесного ордена с гитарой в руках и блюзом в душе.