Антон Уткин - Тридевять земель

В сумерках уже вернулся Фёдор Евстафьевич в усадебный дом. Спозаранку положил он себе ехать в Рязань и приступить к предприятию, смущавшему его ещё с молодых лет. Однажды товарищ его по службе мичман Похвистнев, племянник интимного друга императора Новосильцова, сообщил под страшным секретом, что графу Сергею Румянцеву, младшему сыну фельдмаршала, вздумалось подать императору записку, где он просил обозначить юридические основания для постепенного перевода своих крестьян в положение свободных людей, и под влиянием этой записки Александр решился дать свободу крестьянам. В душевной простоте, отличавшей приятелей, они приняли сплетню как есть, но когда необыкновенное событие это получило огласку, сослуживцы Фёдора Евстафьевича были чрезвычайно раздражены на Румянцева и объясняли его поступок исключительно желанием выслужиться перед Государем. И только в результате этого возникла мысль более правдоподобная, и Похвистнев с Федором Евстафьевичем согласились в том, что своё благородное стремление юному царю пришлось маскировать вежливым снисхождением к пожеланиям и душевным нуждам своих подданных.

Оба они принадлежали к тому поколению, в представителях которого причудливым образом сочеталась ненависть к фригийскому колпаку и страстная, возвышенная любовь к вольности. Записка Румянцева имела своим последствием появление в феврале 1803 года "Указа о свободных (вольных) хлебопашцах", положения которого наделяли помещиков правом отпускать своих крестьян на волю с землёю за выкуп.

Фёдор немедленно написал отцу в деревню в восторженных выражениях, нимало не заботясь о том, что старик едва ли в состоянии разделить его чувства. Отец ответом не замедлил, но много слов не извёл. "Что ты дурак, – написал Евстафий Никитич, – об том знал, а напоминать надобности не было". Такой ответ стоил Фёдору Евстафьевичу немало огорчения и бессонных ночей.

Вот и сейчас эпизод этот предстал пред ним так живо, что привёл его в чрезвычайное возбуждение, точно он чудесным образом помолодел на двадцать семь лет. Первый сон слетел, и, накинув халат, он вышел на крыльцо. Не было слышно ни дуновения. В саду поднималась прохлада. Из Ягодного долетел звук сторожевого колокола. Где-то рядом, но не разобрать было где, кто-то негромко пел: "Нападают то на меня, на меня сиротинушку, да лихие лю-уди, что хотят-ли, хотят меня, сиротинушку, отдать во солда-аты…"

"А и впрямь, стихи чудо как хороши, – подумал Фёдор Евстафьевич, вернувшись в тепло дома. – Что за лёгкость, что за изящество! Точно абрикосовое дерево в цвету. "И долго, долго помнить буду твой шум в вечерние часы…" Но какой же это Пушкин? Не родня ли генералу Андрею Ивановичу"" – успел ещё подумать он, прежде чем окончательно провалиться в сон.

Когда губернский предводитель Александр Иванович Бибиков наезжал в город, то останавливался на втором этаже гостиницы Варварина, где номера считались почище. Александр Иванович был страстный любитель поиграть на билиарде, а поскольку город был невелик и то, что именовалось в нём «благородным» собранием, исчерпывало пышности свои едва ли не одним лишь своим пышным названием, то, являясь в гостиницу, Александр Иванович не слишком рисковал как-либо повредить своей чести.

Александр Иванович являл собою полную противоположность Фитенгофу. Послуживший с молодости, повидавший свет, к своим шестидесяти годам он сохранял безупречную военную выправку, что по тем временам было почти то же самое, что и хорошие манеры. В облике его, в самой осанке было что-то резко-очерченное, и Фёдор Евстафьевич сразу обратил внимание на эту определённость, основанием которой служило явно выраженное умение как приказывать, так и повиноваться и которая вообще отличала генерацию, бравшую Париж.

Оказия представиться предводителю в этом подобии казённого места чрезвычайно пришлась по душе Фёдору Евстафьевичу. Время было такое, когда каждый почти русский дворянин почитал своей обязанностью проживать все свои доходы, а к этому Фёдор Евстафьевич не располагал ни временем, ни охотой. Ехать к Бибикову в роскошное его Покровское значило наверное обречь себя на трёхдневное, а то и недельное служение коньякам, ликёрам, легавым и борзым, а все эти неизбежные обстоятельства создавали вероятность, что об деле не будет сказано и слова.

Когда доложили о визитёре, Александр Иванович только закончил свой туалет; поутру в этот день поднялся он поздно, накануне засидевшись за картами с ремонтёром Бугского драгунского полка и заседателем верхнего земского суда, и порадовался, что поспел так кстати, ибо посетитель в некотором роде являл собою персону, не подразумевающую в обращении с собою обычной провинциальной двусмысленности.