Антон Уткин - Тридевять земель

– В пятницу, – ещё раз сказал архивариус и закрыл за собой дверь.

Михаил понял, что спорить тут бесполезно, и вышел на улицу. Некоторое время он стоял в растерянности, взирая на то, как по побитому, вздыбленному асфальту главной улицы, переваливаясь, как утки, тяжело проезжали автомобили. Все его расчёты рухнули, и он соображал, что же теперь делать. Перспектива прожить здесь до пятницы не слишком привлекала его, и он решил ещё разок заглянуть в кадастровый отдел в надежде на какое-нибудь чудо. Здесь ждала его новая неожиданность, но уже более приятная, так что на какое-то время он даже забыл родное постылое крючкотворство.

Когда он вышел из кабинета, где не узнал ничего нового, то увидел женщину, сидевшую на том самом стуле, на котором перед этим сидел он сам. При виде её целый калейдоскоп ощущений промелькнул в его сознании, складывая и перемежая самые невероятные комбинации геометрических фигур, но так молниеносно, что долгие годы, разделявшие девочку, с которой они на пару с сестрой играли вместе много лет назад, от этой женщины, так буднично сидевшей на стуле, исчезли, как неожиданно потерянная вещь, и это повергло его в растерянность.

– Люда? – неуверенно сказал он.

Люда несколько секунд молчала, широко распахнув глаза, потом кивнула ему на дверь, и вышла сама следом.

– Отойдём, – и она вывела его из коридора, где ждали своей очереди вечные старушки, в большой гулкий центральный зал. Они подошли к окну.

– Ты как здесь? – спросила Люда.

– Да землю оформлять приехал, – сказал Михаил. – А её, видишь, потеряли.

– Так это твою землю-то потеряли? А я думаю, кто ж это приехал за ней? Мать, что ли? Бабушка-то ваша умерла, а мать, по-моему, не большая до огородов охотница.

– Я приехал, – глупо и широко улыбнулся Михаил. – Ну, как вы здесь живёте?

– Как живём? – весело повторила Люда. – Хлеб едим да воду пьём. Ты надолго?

– Так, – уклончиво ответил Михаил. – Сам не знаю. От них зависит. Как документы мне справят. Вспоминал тут тебя.

– А-а, – улыбнулась Люда. – То-то я локоть ушибла. – И кокетливо пояснила: – примета такая есть: если девка локоть ушибёт, значит, парень неженатый вспоминает.

Михаил никак не обозначил свой семейный статус, и Люда спросила уже другим тоном:

– В Соловьёвке, в доме своём сейчас?

– Угу, – подтвердил Михаил.

– У нас тоже стоит.

– А что там сейчас? – спросил Михаил. – Кто?

– Бабушку привозим. Тут позапрошлый год такая зима была, что полдеревни чуть не перемерзла. Так мы её на зиму стали в Рязань забирать. Так, летом приедем, посадим кое-что. – Она махнула рукой, давая, видимо, понять, что прежний, знакомый им уклад соловьёвской и ягодновской жизни канул в лету. – Ты-то дом через БТИ оформлять не будешь? Не надо. Ты ж не на продажу? Прописка тоже не нужна, а так тысяч пятнадцать насчитают за сараюшки… Как Татьяна-то? – улыбнувшись, вспомнила Людка.

– Татьяна, – фыркнул Михаил. – Татьяна не нам чета. Да нет, всё нормально у неё, замужем, двое детей.

Между ними внезапно возникло отчуждённое молчание.

– А Колька Хвостов-то, – не нашёлся сказать ничего другого Михаил, – глава администрации.

– Да, – безразлично отозвалась Люда.

– Давай подвезу, – предложил Михаил. – Вот только документы сдам.

– Я на машине, – пояснила Людка. – Но я прямо отсюда домой, в Рязань.

От встречи с Людкой снова повеяло детством – дворы их стояли почти напротив друг друга. Бывало, по улице плыли грустные переливы гармоники – то играл Людкин дед Иван Лукич, фронтовик и известный в округе гармонист. Сын его работал милиционером в Рязани, и именно его дочерью была Людка. На своей хромке умел Иван Лукич исполнять мелодии столь проникновенные, никогда не слыханные, что, казалось Михаилу, когда он слышал их, не надо вообще никаких больше слов: только вбирать в себя эти звуки, смотреть на сумеречную родину и пить липкую прозрачную кровь этой земли, нацеженную из жил весенних берёз.

С Николаем Афанасьевичем Михаил познакомился так: в первое лето после армии, сдав вступительные экзамены в университет, шёл без всякой цели по дороге среди полей за барским домом, где на него наехал «ЗиЛ». В кабине сидели двое. Заговоривший с ним пассажир и был Николаем. Лет ему было столько же, сколько и Михаилу, он тоже демобилизовался последней весной и теперь куролесил перед тем, как навсегда впрячься в колхозную жизнь.

Выставив на ступеньку ногу в кирзовом сапоге, Николай, сделав грозное лицо, начал допрос. Водитель, такой же молодой парень, но простоватый, с ещё более грозным и недружелюбным лицом, молча посапывал, готовый по первому сигналу смести Михаила с лица земли.