Антон Уткин - Тридевять земель

Сын его взглядов своих определенно не выказывал. Тремя годами старше Сергея Леонидовича, он поражал массой самых разнообразных знаний. Владея свободно тремя европейскими языками, он, кроме того, читал в подлиннике Гомера и порой прекрасно скандировал оды Горация. Он всегда изучал что-то новое и углублялся в него с увлечением. Сейчас это была астрономия. Он выписывал дорогие издания и карты по этой специальности; входившие в его жилище часто заставали его за разными выкладками и чертежами, и ясно было видно, с какой неохотой отрывается он от любимого занятия, вынужденный выслушать пришедшего. При чтении докладов в собрании он обыкновенно смотрел куда-то вверх, и мысль его, очевидно, витала далеко от этих докладов. По окончании доклада он спускался со своих высот, возвращался к действительности и часто ставил вопросы невпопад, тут же добродушно посмеиваясь над своей рассеянностью.

Отчего с такими способностями жил он в Сапожке, было загадкой не только для общества, но и, пожалуй, для него самого.

– Надо сказать прямо, – взяв под руку Сергея Леонидовича, сказал Алянчиков, зевая и отводя его от толпы, – полтавские торжества немного надоели. Когда нечему радоваться в настоящем, поневоле радуешься прошедшему. Вот поляки всё хвастаются освобождением Вены Собесским. Так и мы с Полтавой… О, "Вехи"! – воскликнул он, заметив в руке Сергея Леонидовича нашумевший сборник. – Прочитали уже?

– Заканчиваю, – ответил тот.

– Ну и что скажете? – поинтересовался Алянчиков.

– Да что сказать? – Сергей Леонидович развёл руками. – Мыслей много правильных, наблюдений точных, но… Одного я не могу понять. Вот Кистяковский делает нам всем упрёк в том, что интеллигенция не создала ничего близкого по духу "Борьбе за право" Иеринга. Но ведь эта книга как раз и оправдывает именно то, что отрицают все эти господа, и сам Кистяковский. – Не права ли Зенд-Авеста, когда утверждает, что активная борьба против злого Аримана – первое условие добродетели? Не прав ли Иеринг, которого зачем-то приплетает Кистяковский, когда ставит вопрос, насколько далеко простирается право государства? Если государству вздумается возводить в закон все, что ему кажется добрым, нравственным и целесообразным, то для этого права нет границ. Что же тогда представляет право личности? Простую уступку, подачку из милости. В какие бы покровы ни облекалось государство, чтобы удобнее было разбрасывать громкие фразы о народном благе и о воплощении нравственного закона, этот взгляд остается порождением деспотизма, независимо от того, проводится ли он большинством народного представительства или абсолютной монархией. Принятие его означало бы для личности измену против себя самой и против нравственного назначения – нравственное самоубийство. Ведь Иеринг именно и подчеркивает, что утверждать правомочие личности – это не просто право, но священная обязанность. – И Сергей Леонидович процитировал Иеринга: "недостойное непротивление произволу, вызываемое трусостью, стремлением к покою, дряблостью, является преступлением. В том случае, когда чьё-либо право попирается ногами, дело идет не только о предмете этого права, но и о его собственной личности… В борьбе обретешь ты право своё!" Не может же он, как юрист, не понимать этого? И вообще, ума не приложу, как он оказался в подобной компании.

– Признаться, я тоже этого не понимаю, – согласился Алянчиков. – Личность со своим правом на свободную творческую деятельность существует не менее Божьей милостью, чем государство, – об этом в наше время не стоит и тратить слов. Но согласитесь, что всё дело в форме… Ну-с, что нового в юриспруденции?

– О, полный сумбур, – живо откликнулся Сергей Леонидович. – Такие тесно связанные между собой области, как нравственность и право, были недостаточно исследованы с общей этнографической точки зрения, чтобы можно было говорить о каких-то определенных выводах или результатах. Но, несмотря на это, можно с уверенностью сказать, что всегда, когда эти вопросы рассматриваются даже поверхностно, мы с каждым шагом открываем всё новые сокровища знаний. Теперь уже очевидно, что исследователи, которые систематически изучают нравственные и законодательные учреждения человеческого рода, вводят таким образом в научное исследование этих предметов необходимый элемент, которым чистые теоретики склонны пренебрегать.

– Ничего удивительного, – махнул рукой Алянчиков. – Именно юрист является родственным по духу с диалектической философией. Для того, кто привык постоянно оперировать только понятиями, созерцать жизнь исключительно сквозь очки понятий, абстрактное с психологической необходимостью должно обратиться в сущность, всё более и более становящуюся конкретной. Продолжительное занятие одним только формальным легко склоняет к мысли искать только в нем реальность вещей. Несовпадение реального с тем, что требует идея, такие умы приписывают тёмной власти случая и несовершенству человеческих установлений.