Русина Волкова: Родился. Мыслил. Умер

Некоторым приходилось подыгрывать нашему сумасшедшему дому. В школу мы с братом Николаем пошли в одном и тот же году, хотя я и был его младше, но родителям было удобнее привозить нас в школу и встречать после уроков в одно и то же время. В результате в классе учились два Николая Николаевича Светлова, причем не однофамильцы, а родные братья от одних родителей, и даже не близнецы, а разного года рождения. Против моего имени в журнале в скобках стояло: Николай Светлов (Степан), как Ульянов (Ленин). Я был недоразумением для учителей и исключением для учеников. А еще мне казалось, что меня вообще не существует, есть только предрасположенность к моему явлению миру, как переводная картинка только потенциально и при определенных условиях сможет обрести присущие ей краски. И так всю жизнь: я не оборачивался, если кто-то кричал в спину: “Николай”, кем я не был, или интимно-фамильярно называл меня Степаном, кем я себя считал, но не являлся по закону, то есть был не в праве ощущать.

Я, как человек лишенный имени, всегда пытался разобраться в предназначении оного. Когда люди говорят: “У тебя такое красивое имя”, а после брака начинают звать своих любимых не этими красивыми именами, а “кисками”, “зюзями”, “сладенькая моя”, “пупсик мой”, что это? Или другой пример - родители. Сначала долго выбирают имя ребенку, ссорятся, призывают предков в свидетели, копаются в Святцах, а потом называют девочку вместо Елены - Лялей. Что это - боязнь сглаза, атавизм, испуг первобытного человека за своего близкого? Я думаю, что большинство читателей “Двенадцати стульев” не запомнили настоящего имени бывшего предводителя дворянства Воробьянинова, в нашей памяти он все-таки остался Кисой. Юная Джульетта понимает, что ее пугает не любовь этого красивого юноши, стоящего под ее балконом, а его имя. Имя - враг, человек, его носящий, - ее любовь до гроба, значит, зачем оно, это имя? Вот и я как Николай должен был быть влюбчив до страстности, как Степан - легкомыслен и изменчив, а я вообще до сих пор не понимаю, как же я как “я” отношусь к любви?

Вероятно, все эти выкрутасы вокруг моего имени определили мою будущую специальность, хотя, выбрав ее сознательно, я продолжаю стесняться своей профессии - преподаватель философии. Я вообще не понимаю, как это может быть профессией, философия - это моя жизнь, мое призвание, если хотите - моя национальность, мое “все”, может ли образ быть профессией? Смешно. Каждый день вот уже больше двадцати лет я выхожу на сцену и разговариваю сам с собой вслух о том, что творится в моей голове, как сражаются друг с другом мои мысли, сравниваю то, до чего дошел сам с идеями других чудаков, начиная с Древней Греции до наших дней. Время за окном аудитории меняется, меняются мои взгляды и предпочтения, сильно изменился состав моих учеников. Помню, в начале моей карьеры лекции по философии все больше посещались барышнями, питавшими отвращение к точным наукам, формулам, чертежам и лабораториям, потому оказавшимися в аудитории философского факультета, полагая это более легким занятием, типа вышивания крестиком. Девицы смотрели на меня широко раскрытыми глазами, прикидывая в уме сразу несколько вариантов: гожусь ли я в мужья или только в любовники, нравятся ли мне больше блондинки, или я предпочитаю брюнеток, какой длины должна быть юбка и какой глубины вырез у кофточки, чтобы получить зачет или “отлично” на экзамене. Дело доходило до прямых провокаций. Однажды - подозреваю, что это был некий девичий заговор, - целая стайка подружек, сидевших в амфитеатре аудитории, раздвинули коленки и продемонстрировали полное отсутствие нижнего белья, подражая нашумевшей славе Шерон Стоун. Это был один из моих первых курсов, которые я преподавал, будучи еще аспирантом и старше этих юных нахалок на какие-нибудь пять лет. Да, они достигли своего, моя плоть возбудилась под общее ликование проказниц. Гегель стал путаться с Бебелем, Бебель с Бабелем, гормон ударил в голову, и я почти потерял сознание, так как в то время срочно заканчивал диссертацию по Хайдеггеру и подвергал себя всяческим воздержаниям от всего мирского, чтобы успеть сдать работу в срок.

Моя подруга детства, которую я в свое время прозвал Крошкой Ру, хохотала над этой историей и дала мне классный совет, как и девчат занять философией, и научиться сублимировать самому во время чтения совершенно ненужных им лекций. “Знаешь, - сказала она мне, - мне всегда была непонятна и скучна философия, все эти „гносеологии“ с „феноменологиями“ и другими хренологиями, но мне было интересно узнать, кто из философов с кем спал, были ли они женаты, сколько у них было детей, не предавались ли они извращениям и так далее. Я тебе весь курс истории философии могу рассказать, используя только эти факты, которые навсегда засели в моей голове. Поэтому я даже работы этих философов в своей памяти связала ассоциациями со всей этой интересной для меня „клубничкой“ и теперь даже на сборищах философов, которые из-за твоих постоянных просьб мне приходится посещать, я не чувствую себя изгойкой, а быстро так вспоминаю то, что надо. Категорический императив Канта? А как же! Это тот самый Кант с неприлично переводимой с английского языка фамилией жил раньше в нашем Калининграде и полностью отказывался от секса, жалея время и деньги, а когда ученики затащили его таки в бордель, был недоволен тратой собственной энергии на пустые телодвижения и вынужденными изменениями в распорядке дня. После этого сразу перед глазами встают странички его работ со всеми его антиномиями”. “Антимониями”, - говорила моя жена, наслушавшись вполуха моих лекций, но мысль Крошки Ру была, как всегда, плодотворной, и процесс пошел.