Русина Волкова - Родился. Мыслил. Умер

– Я Степина последняя жена, хотя он меня таковой и не считал, но перед Богом, в которого он не верил, я была его женой, а сейчас остаюсь его вдовой. Степа почти ничего о вас не рассказывал, кроме того, что вы самая близкая его подруга, в этих тетрадях - его личные записи, мне бы не хотелось, чтобы они пропали, но вы в них разберетесь лучше меня, можете распоряжаться ими, как считаете нужным. Вы же видели, что ни дочерей его, ни братьев, ни родителей на похоронах не было, значит, это никому не нужно. А вам я верю, знаю, что поступите наилучшим образом.

Милая барышня еще глубже замоталась в черную шаль и ушла, так же как и я, проигнорировав поминки в дорогом загородном ресторане.

Дома я раскрыла общие тетради - действительно, с этим могла бы справиться только я, зная все его чудачества. Во-первых, Степа, как и я, писал от руки и только потом перепечатывал тексты на машинке или на компьютере, это был наш общий идиотизм. Когда пишешь рукой, то получается, как спиритический сеанс: ты не сочиняешь, а, как медиум, записываешь мысли, невесть откуда явившиеся. У машинки такого чутья нет, а компьютер вообще дьявольское изобретение, на нем бы никогда Библия не была написана, он такие книги только сканировать может, но не сочинять, хотя якобы вычислили, что даже обезьяна наберет текст Библии на компьютере, если будет печатать миллион лет, при условии, что за это время она не сдохнет. Во-вторых, мой нежный друг детства разделил пространство тетради на две половины - левую и правую, на левой он вел свои научные записи, на правой - личный дневник. Но самое интересное, что эти колонки были написаны как будто двумя разными людьми: левая - философская - часть была вся под наклоном и написана таким странным почерком, почти готическими буквами, словно тот, кто писал, плохо был знаком с кириллицей. Правая же сторона - личная - была написана обыкновенным почерком человека, окончившего советскую школу, такими крупными протокольными буквами. С другой стороны, чего тут удивительного? Ведь левую половину писал философ Николай Николаевич, а правую - Степа Светлов. Было ли у него раздвоение сознания? Не знаю, не думаю, но имя сыграло с ним все же странную шутку.

Левую колонку всех тетрадей я расшифровала и перепечатала, отнесла все это в философское общество, чтобы они смогли его посмертно опубликовать. Правую же часть колонки хочу впервые предложить на суд читателей, интересующихся творческими автобиографиями великих личностей. Возможно, и я была неправа, когда разделила левую и правую колонку, ведь Степа писал их практически одновременно, то есть его личная жизнь влияла на те мысли, которые он в тот момент думал, и, наоборот, философские размышления позволяли ему глубже понимать себя и окружающую действительность. Когда-нибудь я решусь опубликовать эти две половинки вместе, но пока только приведу пример, как это выглядело:

В своей работе “Философские расследования” (1953) Людвиг Витгенштейн описывает язык как игру, в которой слова могут быть использованы по-разному, иметь разные значения. Значение слова не зависит от того, относится ли оно к тому, что существует в реальности или нет. Так, например, слово “боль” имеет значение даже для тех людей, которые эту боль в настоящий момент не испытывают.

…Каждое слово или имя могут быть использованы в более чем одной языковой игре. Люди, которые участвуют в такой игре, но играют по разным правилам, могут сталкиваться с трудностями в понимании друг друга.

…Я родился третьим сыном в семье благополучного университетского профессора, будущего академика, действительного члена Академии наук Советского Союза. Все шутки и сказки про третьего сына полностью и с легкостью могли быть отнесены ко мне. Помимо прибауток типа “третий вовсе был дурак” и одевания во все, что было мало первому и второму сыну, мне доставались только остатки родительского внимания, короче говоря, даже имени на меня не хватило. Случилось это так. Регистрировать мое рождение в загсе пришлось сильно занятому отцу - надо было успеть это сделать между лекциями и защитой диссертации его аспиранта…

Это был не просто личный дневник, скорее своеобразная исповедь ученого, якобы не верившего в Бога, хотя зачем же было все это писать, если не думать о существовании души после смерти? И вот что интересно: там, на страшном суде, как будут судить его дела и помыслы, как Николая Николаевича или как Степины? Как Савла или как Павла? Хотя ставший апостолом Павлом бывший гонитель христиан Савл больше к своей первоначальной энтелехии не возвращался. А Степа и Николай Николаевич были одним и тем же лицом без всякого раздвоения сознания, помыслы и действия одного совершал и чувствовал в себе другой, то есть один другим же и был. А может, они ТАМ вконец запутаются, и он как-нибудь проскочит все это “дуриком”? Не думаю, что “наверху” так уж часто сталкиваются с подобными феноменами.