Эрик Маккормак - Мотель «Парадиз»

Для меня же доброты у них не нашлось – по крайней мере, в привычном мне смысле этого слова. Я и не ждал ее. Через три недели, при сборе всего племени, меня сняли с привязи у дерева лану и распяли на приземистой деревянной раме, а шаман примотал меня к ней ритуальными узлами. Его песнопения стали громче. Процесс финального очищения начался.

Щепкой бритвенного бамбука он принялся наносить мелкие надрезы по всему моему телу спереди. Удовлетворившись их количеством, он аккуратно вытер щепку, отдал ее помощнику и перешел к следующему действу. Кончиками пальцев левой руки он чуть раздвинул края ранок, а правой рукой вдавил туда комочки земли, тут же смешавшейся с кровью". Затем, бормоча заклинания, принялся заполнять порезы разнообразными семенами тропических растений и деревьев.

Весь этот болезненный процесс я оставался в сознании. Свои замысловатые операции шаман выполнял спиной ко мне, полагаясь на открытый задний глаз. Когда он нагибался надо мной, от него смердело, как от лесного зверя. Собравшееся племя, отдававшее этим очищениям всю коллективную силу, также стояло к церемонии задом. Единственный глаз иштулум, наблюдавший за мной, был воспаленным глазом на затылке шамана. Я уверен, что видел в нем сочувствие моей боли и отчаянию.

На целую неделю меня оставили лежать на этой раме среди деревни, но теперь членам племени разрешалось издали смотреть на меня. Каждые несколько часов сам шаман приходил побрызгать какой-то вонючей смесью на прорастающие из меня побеги и влить несколько ложек ее мне в рот.

Поначалу ростки были слишком вялые, и у шамана был озабоченный вид. Но еще через два дня они, похоже, принялись в рост, как и все растения джунглей, и потянулись вверх. Видимо, черпали соки из гноя в моих язвах. Вскоре я почувствовал внутри слабый зуд – это крохотные корешки искали, за что зацепиться. Я ощущал, как мое тело превращается в сад.

Погожим утром в конце той недели племя собралось снова. Шесть сильнейших воинов, ритмично распевая, подняли меня вместе с рамой и, в сопровождении целой процессии, понесли к берегу реки, на то самое место, где нашли меня, в полумиле к северу от деревни. Утренний ветерок плавно покачивал мои ростки; со стороны казалось, что иштулум несут ящик рассады.

У реки, в сухой грязи над полной водой уже была вырыта неглубокая могила, в которую меня, все еще привязанного к раме, бережно опустили. Шаман, обращаясь со своим песнопением к реке, засыпал мое тело плодородной почвой, оставив открытыми только лицо и ростки.

Только теперь я, наконец, понял. Я должен был врасти в землю на том же месте, которое отравил, вернув себя природе очищенным и благословленным, искупив осквернение.

Прежде чем уйти, каждый член племени, бормоча молитву, подошел взглянуть на меня, как мне казалось, с прощением и даже нежностью. Затем все ушли, и я остался один.

Я пролежал так трое суток, наблюдая и чувствуя, как мои побеги растут и крепнут. К моей радости, они были совершенно здоровы и торопились воссоединиться с грунтом под моей спиной. Иногда я пытался разговаривать с ними, ободрять их, но от слов оставалась лишь дрожь веток, лишь дыхание листвы. Насекомые начали строить гнезда в ветвях моих растений, а однажды птичка с червяком в клюве присела на мое любимое деревце – карликовую суму, растушую из солнечного сплетения. Птичка заглянула мне в глаза, ничуть не боясь.

На третий день я почувствовал, как все мое тело пускает корни в прибрежную почву подо мной и вокруг меня. Я даже ощушал, как сами пальцы моей руки врастают в нее, тянутся все глубже вниз. Я так ждал этого – вернее, мы ждали этого. Больше не о чем было думать – оставалось лишь позволить себе врасти в эту сочную землю, принять то, что теперь было не болью, но наслаждением такого накала, какого до меня не знала ни одна живая душа. Все мое тело стало частью бескрайнего вселенского оргазма.

А потом я проснулся здесь в больнице. Очевидно, меня, все еще живого, по торчащей поросли нашли какие-то охотники. Поросль (моих бедных детей!) они срезали и принесли меня сюда. Каждый день хирурги сжимают вокруг меня кольцо, часами терзают меня, вырезают из меня корни и оставляют мое тело гореть в огне. Оставаясь, наконец, один, я лежу здесь, глядя в окно на джунгли, мою любовь. Всего в нескольких сотнях ярдов они терпеливо ждут меня, до конца, что бы ни случилось, желанного.

– На нем не было ни царапины, – сказала доктор Ердели, – но болезнь, чем бы она ни была… зашла уже слишком далеко, чтобы ее можно было излечить известными мне словами. Я ничего не могла сделать. Он прожил еще несколько дней и умер, бережно держась за живот. Мы похоронили его на опушке джунглей.