Славко Яневский - Легионы святого Адофониса

Большой кузнечик тер свои крылышки с монотонным звуком, удерживая духоту вокруг беспамятного монаха, а под рясой его, запустив туда обе руки, Ипсисим нашаривал сережку, что выкопал однажды на том месте, где строили и не достроили церковь.

Перед сумерками полыхнуло. Сперва сгорела разрыв-трава. И тотчас же словно бы треснула кожа земли, и из трещин выбились живые огненные завитки, набирая силу и делаясь всемогущими, отыскивали себе простор для пляса. Из крепости мне было видно, как в этом полоумном танце взнимались боязливые язычки, будто намеревались погаснуть в самом начале, но вместо того затаенно, а в сущности коварно и безоглядно, юркнули, разгоняясь, через чащу огненными потоками, двигаясь извилистыми дорожками, соединялись, сливались в реку, в огневое море с шорохливыми, искрами постреливающими волнами, испускающими вместе с дымом запах смерти, от которого сохнут ноздри. С пира, от разнузданной прожорливости огня, не успели ускользнуть три лисенка-однолетка да несколько рябчиков застряли в гнездах, а еще ежи, и улитки, и пчелиные рои. Пластаясь по горизонтали, трепетные огненные языки шли друг за другом среди стволов и крон, пламенные волны поднимали бурю, в которой гибли шишки, желуди, семена – все то, что по весне проросло бы и назвалось побегом, листом и плодом, сенью, жизнью, надобностью.

Силясь избавиться от пекла, деревья ширили свои руки-ветви и с гулом падали на легко воспламеняемые змеиные сплетения ежевичника и можжевельника. Огонь стал вселенной взвившихся хвостатых созвездий, вулканом разбушевавшихся бестий.

Старейшее дерево, дуб с истлевшей грудью, долголетний исполин в листвяном шлеме, мучился дольше всех. С кроны его взмывали синицы, обратившись в искры, возвращались в огонь или делались дымом под раскаленным небом. В жилистых переплетениях корня пытался сыскать убежище вепрь. Хрюкал, рыл землю резцами и клыками, всей своей кабаньей пастью, от которой несдобровать ни медведю, ни человеку. Даже молодцу из моей породы. Хребтина вепря горела, подпаленные клыки на рыле ослепили и без того слабые глаза. Убежища он не нашел – дуб накрыл его своим раскаленным телом. Не горели, были неуничтожимыми только вампиры. На лбу венчики из живых маков. Дымились. Над ними ширилась огненная кровля – взойдет луна и пустит по ней блики. Упырей видел один Петкан. «Потому мы лесок и подожгли», – пояснял, тяжело дыша. А ночью упыри душили меня, как кошмар, ездили на мне, давили, норовили утащить с собой. Вепрь больше не хрюкал – бушует пламя, не оставляет углей. Кузман и Дамян пели, и Парамон с ними: вошел в возраст, одногодки отца Петкана стали ему ровесниками. Костями расслышал я то, что разъясняло тайну. Исайло и Рахила переговаривались. Она: «Горит. Теперь они под нашими чарами. Все – и стар и млад». Он: «Ты возвысишься, будешь царствовать от моря до моря». Она: «Псы монаха, ктитора церкви без стен и алтаря, прячутся. Ждут своего часа, чтоб отомстить». Он: «Теперь мы для здешних святые. А псов изловят и бросят в известковую яму». И опять она: «У них и вправду железные морды?» Он: «И железо, будь то нож или морда, плавится в огне».

Этот ад, слишком малый для целого мира, для Кукулина, с отцами старейшинами, с глупцами и с убогими, был огромен: жизнь славилась непробойным кольцом. Ни гусеницы, ни змеи не могли выбраться из огня, ни дрозды, ни камышники. В вихрении разобрать было трудно, где пламень, а где тварь живая. Птица и барсук, повязанные одной судьбой, пускали дым через клюв и ноздри. В разные стороны разбегались тени.

Стемнело. Лопались раны ночи, плавились в огне. Кости и пни обращались в пепел, в серость, в боль. И медведю спасения не нашлось, и всем владениям его – малиннику и кизиловым зарослям, родничкам и тайным тропинкам. Огневое действо походило на взбесившегося Голиафа: в неистовом плясе раздирает себя на части, возвещая юбилей, [31]новый и страшный, альфу и омегу проклятой жизни.

Из яйца страха вылуплялось сомнение: эхом отдавался во мне голос Лота, его вечное поучение. Если возраст, стосорокалетний, а может, чуть побольше, меня не обманывает, придется мне челом коснуться теней Исайлы и Рахилы – прощения ради. Навряд ли будет иначе. Они – крысы, ничего человечьего нет под их оболочкой.

Между тем, она: «Он нас караулит из крепости». Он: «Двуногое стадо изгонит его дымом из логова». Она: «И?» Он: «Станет пеплом»– Она (на груди сверкнул месяц из зеленой бронзы): «Тогда – смерть». Он (лицо его сделалось волосатым): «Смерть, Рахила. И жизнь. Для нас».