Сергей Бабаян: Кучук-Ламбат

Она тихо и слабо засмеялась с мокрыми глазами.

С тех пор они приезжали каждый год, и у нее не было уже тоскливых расставаний – была только легкая печаль, что они уезжают: ее терпеливой старости хватало воспоминаний, чтобы спокойно прожить зиму в ожидании следующего года. С годами они изменились: Мальчик поправился и стал шире в плечах, превратился в настоящего мужчину и уже не был так робок и тих – а Девочка, наоборот, похудела. Это ее не портило, но беспокоило старуху: красивая здоровая женщина, по малороссийским понятиям, должна была быть пышной – кровь с молоком, – может, она больна?… Когда они окончили институт, Мальчик совсем заважничал: держался хозяином, покрикивал – впрочем ласково – на жену, командовал, – а она мудро поддакивала ему и подчинялась, если только не городил он совершенную чушь, – но и в этом случае поддакивала и делала все по-своему.

Каждый год, принимая от них сложенную вдвое бумажку с деньгами, она испытывала неприятное, неловкое, угнетавшее ее чувство. Ей казалось бессмысленным и несправедливым брать у них деньги за то, что они поддерживают и составляют ее жизнь; она сама заплатила бы сколько угодно тому, в чьей власти было бы каждый год и всю ее оставшуюся жизнь привозить Детей в ее маленький и без них сиротою стоявший домик. Она с удовольствием не брала бы с них денег вообще – но это было бы странно, и она даже стеснялась им это предложить – и боялась, что самолюбивые Дети не просто откажут, но еще чего доброго и обидятся… В последние годы она по-настоящему исстрадалась из-за этих несчастных ста двадцати рублей – потому что случайно узнала, что Дети ее инженеры, а бедность инженеров была известна даже в их бесконечно далекой от инженеров глуши. Единственное, что смогла она сделать для них – и для себя, – было то, что когда в прошлом году место поднялось и стало стоить два пятьдесят, она все лето сдавала домик и комнату по новой цене, а с Детьми рассчиталась по два рубля – как и шесть лет подряд, и про себя – что бы ни случилось – решила никогда эту цену не поднимать… В этом году койка стоила уже три рубля (при Горбачеве происходило что-то странное, цены росли, как в революцию), и она, посчитав на бумаге, тихо радовалась: Дети сэкономят у нее пятьдесят, а если приедут на полный месяц – то и все шестьдесят рублей… Это было очень приятно – и она с удовольствием пересчитала еще несколько раз.

Ей пошел девятый уже десяток – но время, казалось ей, счастливо остановилось. Остановка эта была не в том, что она перестала ощущать свою физическую старость или что прекратился, хотя бы замедлился неуклонный процесс ее телесного старения, – нет, он остался прежним, она чувствовала себя все слабее, все немощнее – не с каждым днем и не с каждым месяцем, потому что не было у нее, не знала она тех неожиданных, беспощадных болезней, которые разрушают тело стремительно и в старости навсегда, – она чувствовала это с каждым годом, даже не чувствовала, а скорее вспоминала – запыхавшись с мусорным ведром, – что в это же время в прошлом году, выбросив мусор, она отдыхала, сидя на скамье, и шла в магазин, а сейчас скамья уже не восстанавливала ее силы, наоборот, казалось, сама уже требовала каких-то сил, – и перед магазином ей нужно было лечь на кровать и отдохнуть полчаса. Остановка эта была в том, что то ощущение близкого конца своей жизни – ощущение, что жизнь ее движется к концу, которое родилось у нее после смерти брата и не отпускало уже до самого появления – пришествия – Детей, – ощущение даже не просто близкой смерти, ухода из жизни, а того, что с ее смертью навсегда оборвется, прекратится что-то цельное, важное, очень долгое, что шло испокон веков и споткнулось на ней, умерло, чтобы никогда больше не возродиться, – это ощущение исчезло. И вместе с его исчезновением, удивляя и смущая ее, к ней пришло странное, не вполне понятное сначала – зачем это ей и почему она думает об этом? – но с каждым годом становившееся все более ясным и сейчас уже окрепнувшее, отчетливое желание: желание, чтобы у Мальчика и Девочки, у ее Детей, – родился ребенок. И в последние два года это превратилось в ее последнее стремление, в высшую цель, достигнув которой, казалось ей, она достигнет всего, что могла ей дать ее долгая и так долго бесполезная и безрадостная жизнь, и она сможет уйти из нее не только спокойно, не только без печального и усталого чувства – но с надеждой и даже с удовлетворением…

Часто – осознавая бессмысленность своих старческих грез и все равно с удовольствием – она обстоятельно и неторопливо подыскивала имя будущему ребенку. Она давно уже его выбрала – но всякий раз, сидя на скамье под черным от старости кипарисом, она напрягала свою старую память и начинала играть в эту никогда не надоедавшую ей игру: в первую голову вспоминала имена, неблагозвучные или не употреблявшиеся ныне – например, Устин или Дормидонт, – потом имена, которые в жизни ее носили несчастные или дурные люди – такие, как Андрей, кадровик радиаторного завода, или пьянчуга Иван, – и постепенно, сужая круг, притворно задерживаясь на красивых, звучных, принадлежащих хорошим и счастливым людям именах, подходила все ближе и ближе к тому единственному, при звуке которого светлой радостью переполнялась ее душа… Она хотела, чтобы мальчика назвали Сашей. И когда, расслабившись и позволив своей мечте унести себя в необозримую даль, она представляла двухлетнего карапуза, топающего толстыми ножками у нее во дворе, – которого Девочка – мать – называет Сашей (и она может так назвать…), – у нее как будто мягко обрывалось что-то внутри от нежности и печали и перехватывало дыхание – и она пугалась и усилием воли возвращала себя обратно в жизнь. О женском имени она думала меньше; половина маленьких девочек в Кучук-Ламбате носили, видимо, новое, но сразу понравившееся ей имя Крестина… по крайней мере, она думала, что оно пишется именно так. Что ж, пусть будет Крестина… Она больше хотела мальчика.