Сергей Бабаян: Mea culpa

Он увидел часы. Шесть минут пятого!… Он вскочил чертыхаясь. Лишние шесть минут – а пока оденешься, распишешься и все такое, будет уже пятнадцать – вызвали в нем ощущение потерянной жизни. Глупо, конечно. На ходу снимая халат, он направился к шкафу. Замок барахлил – он опять чертыхнулся, раздирая его ключом. Надо бы новый попросить у Наташки, она даст, но… Позавчера прямо прилипла к нему, как бы не дошло до греха. При этом воспоминании ему стало жарко. Можно не удержаться, и потом будет тошно. Он себя знает. Тем более что одним разом дело не кончится – работают вместе. На работе это затягивает хуже водки… Он надел шарф, шапку, пальто, мельком взглянул на стол… черт, сигареты забыл в халате. Опять возиться с замком. Ладно уж, не спеши… Он щелкнул замком, заглянул в щитовую – попрощаться с Бирюковым: того не было, пошел, наверное, в цех. Выйдя из дежурной комнаты, он подошел к щиту управления. В конце смены проверь выключатели. Рубильник контрольного кабеля унылым горбатым носом уставился вниз. Час назад он начал прозванивать цепь – почему предохранители летят? – и выключил ток. Он взялся за холодную гладкую рукоятку и перещелкнул ее наверх. Так… Что еще? Журнал. Журнал сдачи-приема смены лежал на избитом, с размочаленными углами столе с овальной инвентарной биркой завода. Такой стол на помойку вынести – месяц будет лежать, никто не возьмет, – а тут пожалуйста, бирка… «Имущество завода „Авангард“». Он вытащил ручку (свою: была раньше общая – лежала в журнале, – но начали красть) и в графе на пересечении строчки своей фамилии и колонки сегодняшнего дня написал: «Сдал». И поставил подпись – с росчерком аж на завтрашний день. За уход он всегда расписывался летящей рукой; утром подпись была более скромной, как будто усталой, – вот была бы задачка для этого… для графолога. Наверное, подумал бы, что электрик ночами пьет. А на работе опохмеляется. Он улыбнулся, надел колпачок и опустил ручку в карман. Под его «Сдал» и подписью стояло уже аккуратное сменщика: «Принял. Бирюков», – безо всяких росчерков, как надпись на школьной тетрадке. Когда это он успел – перед тем как войти в дежурку, что ли? Сдал, принял… Посторонний человек прочтёт и подумает: стоят электромонтеры руки по швам и отчитываются друг перед другом. Я сдаю, ты принимаешь – и не дай Бог что-нибудь не сдать… Он захлопнул журнал, вспомнил вдруг, как главный энергетик, Васильев, наткнувшись однажды на этот журнал, мотнул головой при виде его размашистой подписи: «Ну, прямо министр!…» – и, улыбаясь про себя, бодро зашагал к выходу.

На улице было уже черно-сине, золотые снежинки роились в радужно смазанных по краям лимонно-желтых кругах фонарей. На другой стороне разъезженной в черные блестящие лужи дороги светились разноцветные соты пятиэтажных домов. Он закурил сигарету – маленькая розовая зарница коротко осветила ладонь. Славно. Чуть примороженный, неярко окрашенный сладковатой табачной горечью воздух мягко пощипывал грудь. Спешить не хотелось – торопить дорогие минуты, медленно проплывающие в умиротворенном, приятно-усталом бездумье. Мимо, надрываясь, прополз шестьдесят восьмой, набитый как икрой человеческими головами. Светка уже принесла к Новому году икру. Сережка съест – говорят, детям это полезно. Половину, конечно, придется поставить на стол – ее съест Васюков, муж Васюковой, всегда трескает икру, как дьячок из какой-то повести Чехова. И чего Светка привязалась к этим Васюковым? Пригласили бы лучше Мишку и Гарика – так нет: «нажрутся и будут песни орать». Почему орать? Гарик отлично поет под гитару. А Светка – прямо как у Высоцкого: «твои друзья такая пьянь…» Во-первых, они не пьянь, – а во-вторых, лучше пьяный друг, чем трезвый Васюков. Васюкова, видите ли, заведует гастрономическим отделом. Без нее не будет черной икры. Плевать я хотел на икру. Я вырос – ни разу не попробовал этой икры, – и ничего: два пуда выжимаю пятнадцать раз. Левой десять… Он остановил свои мысли – направление, в котором они устремились, было нехорошо. Впереди замаячил уже привычный, неизбежный тупик – застарелое, неразрешимое противоречие между его неприязнью к торговцам, которые все в его понимании были ворами, и сложным чувством… веры, любви, привычки – к жене. Противоречие это счастливо смягчалось тем, что Светка работала не продавцом, а кассиром: по крайней мере, она не орала на очередь и не обвешивала… не орала, это точно: несколько раз он заходил в магазин и нарочно – с чувством жадного и нежного любопытства – наблюдал за непривычно сосредоточенной, волнующе незнакомой женой. Она была по-новому – необычно – красива: в небесно-голубом с темно-синей оторочкой халате, с ярко-красным значком на высокой, возбуждающе острой груди, – и он неизменно испытывал радостное и гордое чувство, когда ее строгое, неприступно-красивое, равнодушное ко всем этим сотням людей лицо расцветало при виде его ласковой домашней улыбкой…