Сергей Бабаян - Mea culpa

Но его прямо распирало. Этот кит, эти три кита, на которых зиждилась его невиновность, казались неуязвимыми. Вокруг них могли бушевать ураганы и грозы, извергаться вулканы обвинительных несообразностей, несоответствий, его, Николая, ошибок, – но киты стояли незыблемо, потому что не признавать их – значило отвергать основу всея и всего: не мог электромонтер, взявшись за ремонт через семь часов после выключения рубильника – после того, как он увидел выключенным рубильник, – не подойти и не проверить его… Не мог! Это было ясно как дважды два… как Волга впадает в Каспийское море. За семь часов может случиться и можно забыть все, что угодно; через семь часов не проверить перед ремонтом, включен или выключен щит, – это… ну, большую дикость – нет, не дикость – нелепость – невозможно себе представить. Не мог Бирюков этого сделать. Не мог.

Единственное (уже неохотно подумал он), что… что электрик и не полезет в кабель, не выключив ток. Это тебе не станочная лампа. А Бирюков полез. Он подумал об этом – и снова запутался – и снова испуганно-злобно напрягся. Во всем этом была какая-то абсурдная, алогическая неясность, которая угнетала и раздражала его. С одной стороны, по прошествии семи часов Бирюков не мог не проверить щит… то есть с него, Николая, вину безусловно снимало то, что за семь часов Бирюков должен был подойти к щиту и проверить рубильник. Но… но если он не мог его не проверить, то, проверяя, он не мог его и не выключить! А рубильник оказался включен… и Бирюкова ударило током.

Мысли тупо, как слепые щенки, тыкались в как будто окольцевавшую его мятущееся сознание глухую, толстую стену. С одной стороны, не мог. С другой стороны, тоже не мог. Бред какой-то. Он как будто физически ощущал (начинало стучать в висках, увлажнялся лоб, болью тянуло затылок) неповоротливость своего бессильного перед этим противоречием, привычного к простому и ясному выбору мозга. Мог, не мог… Инстинкт самосохранения заставил его сдаться – махнуть рукой, – он не лицемерил перед собою, вполне добросовестно: главный кит – Бирюков не мог не проверить рубильника – оставался неколебимым…

(Единственное – виновато всплыло в мозгу: Бирюков погиб – вот что главное, в этом весь ужас. Не все ли равно, кто виноват? Не мерзко ли испытывать облегчение, что ты невиновен?…)

В коридоре знакомо застучали шаги – он встряхнулся, открыл журнал регистрации показаний, перелистнул на сегодняшний день. Быстро вошел Немцов.

– Ну, все в порядке?…

Николай поднял голову и увидел: Немцов нервничает. Страшно нервничает – сухие впалые щеки неровно пульсировали колючими желваками. Он еще не снимал показаний – какие тут показания?! – но согласно кивнул. Немцов быстро собрал в бесцветную трубочку и снова растянул тонкие губы.

– М-да. Вот так. Был человек, и нет человека. Только что звонил Полищук. Смерть наступила между шестью и семью часами. Никто… бардак… Елисеев… поздно…

Кажется, Николай потерял сознание… он все видел и слышал, но ни слова не понимал.

– …зачем?., говорил… пенсия… колай… николай… Николай!

Николай очнулся, но не смог поднять головы – надрываясь, поднял только глаза – коротко взглянул исподлобья.

– Спишь, что ли?

– Когда?

– Что – когда?

– Когда… наступила смерть?

– Между шестью и семью.

– Михеич сказал, в одиннадцать…

– Какой еще Михеич? Полищук звонил в экспертизу: между шестью и семью. Обнаружили его около девяти, в цехе-то после шести уже никого не было… Федорченко вне себя: первый несчастный случай с летальным исходом за восемь лет! Эх, Бирюков, Бирюков…

Немцов вдруг сгорбился – и ушел: непривычно медленно, не закрыв за собою дверь… Николай сидел, совершенно раздавленный, не было сил – даже мысленно – кричать, проклинать, обвинять себя… «перебрал вчера, – весело сказал Бирюков, поблескивая серыми, радующимися жизни глазами, – перед уходом не выдержал, принял сто пятьдесят…» – а он подошел к щиту и включил рубильник. «Вчера перебрали с приятелем…» Работал желудок, думал мозг, смотрели глаза… жили тысячи жилок, сосудов, клеток – и вдруг по всем ним – ослепительно-синей ветвящейся молнией – ударили триста восемьдесят трехфазовых вольт. И – все. Вдребезги. Кончилась жизнь. Ты убил.

Он вскочил – не владея собой: кресло отъехало и тупо ударилось в стену. Ноги сами понесли в распределительный зал. Опять судорожно заработал мозг – цепляясь за любую соломинку, содрогаясь от страха, предчувствуя муку… Все равно от четырех до шести – шести тридцати! – два с половиной часа. Что же, за два с половиной часа он ни разу не подошел к щиту? Он был выпивши, за два с половиной часа кровь из носу захотел бы сходить по нужде; чтобы попасть в туалет, надо пройти мимо щита… Он вошел в зал и остановился перед серебристой металлической дверью, с которой, пробитый ломаной красной стрелой, мертво смотрел на него обугленный череп. Перед глазами как будто вспыхнуло: голова Бирюкова, одетая горящей сварочно-голубыми зубцами короной… Рот его разодрала мучительная гримаса. Не-ет!… – яростно закричал мозг и забился в неистовой, непонятно к кому обращенной злобе. Не мог Бирюков не пойти в сортир! Не мог не заметить включенный рубильник! Не мог умереть – не по своей преступной вине!…