Сергей Бабаян - Одиночная командировка

– Это моя мама, – сказала Колина мать и, подойдя к старухе, поправила одеяло. Старуха полулежала не вдоль, а поперек щирокой кровати, подушки ее опирались на коврик с пьющими воду оленями: такой лежал где-то на антресолях у нас в Москве – по рассказам мамы, они были популярны в пятидесятых годах. – Евфросиния Сильвестровна.

Я еще раз наклонил голову и прикрыл глаза… но если, подходя к дому, я испытывал глубокое, какое-то детское, давно позабытое умиротворение, – то сейчас я был не то что смущен, а почти удручен окружающей меня обстановкой. Евфросиния Сильвестровна… Я не мог пожалеть, что пришел сюда, – потому что у меня не было другого выхода: я повторяюсь, но я не мог отказать (я – не мог, другой бы, наверное, смог) Николаю, пригласившему меня в гости, но чувствовал я себя здесь – не хорошо, – мне было как-то беспомощно-грустно… Нехорошо было не то, что мне было неловко – или я чувствовал себя неуместно – среди этих людей: подобные чувства всегда порождают своим поведеньем другие люди, а эти были так спокойны, естественны, доброжелательно открыты, казалось искренно рады мне (вспомнилось: «Мама любит Москву…»), – нехорошо было то, что мне почему-то было их – жалко… И вовсе не почему-то, все было ясно: маленькая изба, бедный двор, больная старуха, Коля, собирающий пачки от папирос, которые в Москве курят одни ярыги, его мать с какими-то беззащитными, святыми глазами, – а в свои двадцать пять лет я уже знал, что святым хорошо не бывает (какое самонадеянное уже: теперь-то я понимаю, что только святым хорошо…). Нет, в большой комнате никакой особенной бедности не ощущалось: мебель была хоть и старая, но по-старому прочная, – красноватого дерева, даже с крупной нехитрой резьбой, похожую я видел у своих школьных друзей в коммуналках шестидесятых; все, что можно, было накрыто кружевными… ну, не кружевными, конечно, а грубо сплетенными белыми накидками; на шкафу стоял деревянный орел, схвативший змею, – похожие продавались в Москве, только этот был намного попроще: так, ударили пару раз стамеской; пол был крашеный… я незаметно перебегал глазами, поэтому не по порядку, – пол был крашеный, из широких и на стыках уже стершихся половиц, – вымытый так, что казался чище нашего московского кухонного стола; на двух подоконниках прозрачно зеленела герань – четыре горшка – и топорщился сизый кактус с плоскими шиповатыми лопастями; на тумбочке у кровати стоял, опять-таки под накидкой, большой телевизор с маленьким – размером с тетрадку – экраном; я прочитал на панели с пластмассовыми рифлеными ручками: «Темп-2»… Над столом висел оранжевый с распустившимися кистями дольчатый абажур, заливавший комнату мягким золотисто-розовым полусветом. Стол… стол был хорош; я сразу его заметил, но посчитал неудобным впиваться голодными глазами в стол (а при виде его глаза начинали прямо на глазах голодать), поэтому описываю его в последнюю очередь. На нетронуто-белой – видно было, в первый раз после стирки постеленной – скатерти тесно стояли: тарелка с грибами – смоляно-черными, блестящими, с перламутровыми колечками лука; тарелка с квашеной капустой – снежно-белой, с янтарными глазками моркови и рубиновыми каплями клюквы; тарелка с салом, нарезанным толстыми ломтями, от всей души, а не полупрозрачными московскими – пленочными – лоскутками, похожими на срез препарата под покровным стеклом, – и все равно как будто прозрачными, с теплой розовинкой, с голубизной, с кожею толстой, пронизанной золотистыми искорками, но было видно – хрустяще-мягкой, как… как… ах, черт меня побери!.; тарелка с брусникой – курчавым пурпурным цветком на снегу, тарелка с солеными огурцами – с казалось нетронутыми колючками, ребрышками, пупырышками, – стройными, как девичья лодыжка (!), один к одному; тарелка с мочеными яблоками – как будто светящимися изнутри, лоснящимися солнечными боками… стояли две красные кастрюли в белый горох, закрытые крышками, стояла бутылка «Гавана-Клаб» (но в ней был, конечно, не ром) и моя (с пшеничными золотыми полями, за шесть двадцать) бутылка, – в общем, мне так захотелось есть, что я забыл обо всем… и тут Колина мать пригласила меня к столу.

Сели мы так: стол был почти квадратный, я сел спиною к окну, лицом к глухой, заставленной платяным шкафом, буфетом с редкой посудой и чем-то похожим на низкий сервант стене, – а Коля и его мать справа и слева от меня, друг к другу лицом, у противоположных сторон стола. Старуха осталась сидеть на кровати, ласково и покойно поглядывая на нас. Прямо напротив меня за столом не было никого – стоял узкий стул с обтянутой растрескавшимся дерматином высокою спинкою, а за стулом – сервант, с грубой штампованной вазой голубого стекла и чьей-то небольшой фотографией. Мы выпили по… нет, не по субтильной московской рюмке, которую за праздничным семейным столом ставит мне мать, а по толстостенному, коренастенькому дедовскому стаканчику граммов на сто, а с выпуклым верхом (всклень) – так и все сто пятьдесят, – «за ваш приезд», – сказала Колина мама, Коля налил половину и ей, – я запротестовал: «за знакомство, за вас…» – выпили, Коля налил по второй, – его спирт с можжевельником был очень хорош, ласково обжигал, покалывал мягко, любя, язык – как сказал бы выпивоха Лапшин, «тысячью маленьких поцелуйчиков»… Разговор пока не вязался, Коля было спросил, посмотрев на мать: «Ну, как там Москва?» – но мать испугалась: «Потом, потом, поешьте как следует…» – и все подвигала мне то одну, то другую тарелку, застенчиво говоря: «Угощайтесь…» – я и не отказывался, все было ослепительно для языка хорошо: он прямо изнемогал, от наслаждения таял во рту… Перед третьей Колина мать открыла одну из кастрюль – ударило паром, мясом с лавровым листом и чем-то волшебным еще, оказались пельмени: крупные, сливочно-белые, после них я неделю не мог смотреть на московскую серую склизь, выпили по третьей – за Антонину Федосеевну, она покорно – краешками увядающих губ – улыбнулась, – в голове у меня стало тепло и светло, каждое слово стало многогранным и интересным – звучным, сочным и вкусным, – жизнь показалась воплощением справедливости и добра, самое меньшее – доброй надежды, – а Николаю и его матери все хотелось отдать… Перед четвертым стаканчиком я привстал и потянулся к противоположной – той, где никто не сидел, – стороне, чтобы подложить себе морозно-хрустящих чернушек (лопались на зубах, трепетно подрагивали во рту), – и, выпрямляясь с тарелкой, скользнул рассеянным взглядом по фотографии, оказавшейся прямо передо мной… меня как будто ударило. Я сел, погонял по тарелке чернушку, снова поднял глаза на сервант – и – онемел.