Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

Известный нам мир является областью тикун — Исправления, в которой большая часть Света уже заключена в новые сфирот, образующие в своем высшем проявлении «предвечного человека» Божественной эманации — Адама Кадмона . Лишь отдельные искры и осколки сосудов по-прежнему пребывают в плену у обманчиво самостоятельных сил зла, называемых скорлупами — клипот . Задачей человечества является освобождение плененных искр, собирание осколков древних сосудов и возвращение их к Первоисточнику. Из этих осколков, хрупких и с трудом поддающихся реставрации, возводит (восстанавливает) Шахар сосуд своей памяти, в который нам предоставляется возможность заглянуть.

В интервью, данном по завершении эпопеи Ярону Сахишу, Шахар говорил, отмечая, что учение АРИ предвосхитило теорию Большого Взрыва: «Мы родились в разломленном, взорванном мире, где нарушена связь между духовным и материальным и ничто не находится на своем месте. АРИ черпал вдохновение в своей жизни в Иерусалиме, где особенно остро чувствуется разрыв между аскетической реальностью и скрытым изобилием Божественного Присутствия. Здесь — изобилие света, которое глаз не способен вместить. Небо светлое и абсолютно пустое. Колодцы пересыхают в засушливые годы и не могут удержать воду — в дождливые».

Для Шахара творчество являлось опытом Исправления, восстановления в космическом масштабе того, что было приведено в расстройство и разъединение при «разбиении сосудов».

Источник восьмичастной композиции цикла можно, при желании, видеть в учении Лурианской каббалы, зафиксированном ближайшим учеником АРИ — Хаимом Виталем (1543–1620) в трактатах, объединенных общим заголовком шмона шаарим — «Восемь врат».

«Чертогами» — «ѓейхалот» назывались ранние эзотерические тексты, описывающие восхождение (дословно — «спуск») мистиков в небесные дворцы навстречу Царю Царей. А применительно к Иерусалиму в этом названии может содержаться намек на разрушенный Храм.

На данном этапе, при чтении лишь одного из составляющих эпопею романов, достаточно этих кратких соображений, чтобы не возникло ложного представления о том, что перед нами только документально-натуралистическое повествование «честного» летописца о иерусалимской жизни периода Британского мандата, описывающее конкретных людей под вымышленными именами. Неповторимую прелесть шахаровского текста составляет особое напряжение между точностью и достоверностью всех деталей и неоднозначным, иногда прямо фантастичным, детским взглядом на все происходящее.

Видение Иерихонских стен в мастерской Авраама Шошана или взгляд на знакомый пейзаж сквозь лиловую конфетную обертку — только два тому примера. Грезы и пробуждения постоянно сменяют друг друга, оставляя героев и читателей в том абсолютно обманчивом пространственно-временном конгломерате, которым на самом деле, и является Иерусалим. Особого внимания заслуживают три мотива: время, зрение и «иерусалимская блажь». Прустовские «поиски утраченного времени», безусловно, приходят на ум при чтении романов Шахара, но здесь этими поисками заняты, судя по всему, все действующие лица, начиная с самой первой сцены: «Жив был бы мой муж…» — заявляет госпожа Луриа. Постоянной борьбой со временем занят Срулик Шошан. Ему, только что сдавшему экзамен по греческой мифологии, приходится преодолевать сопротивление самого Хроноса, чтобы отправиться вспять, в Ур Халдейский, к самым истокам человеческого времени. И апофеоз этого томления по недостижимой вечности — апокалипсическое видение бесчисленных часов всех форм и оттенков, отозвавшееся много лет спустя и вызвавшее слезы по безвозвратно утекшему сквозь разбитые сосуды времени. Но и это иллюзия, ибо впереди еще бо́льшая часть эпопеи, и время в ней не только течет нелинеарно, но и, похоже, образует замкнутую восьмерку бесконечности.

Зрение и слепота — тема не менее важная, постоянно присутствующая в тексте, значительная часть которого или строится вокруг глазной клиники доктора Ландау, или видится нам в одной из многочисленных отражающих плоскостей романа: в зеркальце для бритья Гавриэля, в длинном, во всю стену зеркале кафе Гат, в зеркальном шкафу Дауда ибн-Махмуда, или занимается поисками обманчивого сходства — различия: между отцом и дочерьми Гуткиными, между Хаимом, Берлом и реб Ицхоком, между двумя мошенниками и двумя разновидностями форменной фуражки, и.т. д, и т. п. Не удивительно поэтому, что такое важное место в этом призрачном лимбе занимает фотография, претендующая на то, чтобы зафиксировать зримую реальность и остановить время.