Чарльз Сноу - Пора надежд

— Рада вас видеть! Герберт так много рассказывал мне о вас. Он уже давно говорил, что хотел бы видеть вас в нашем доме. Жаль, что я не могу чаще встречаться с его коллегами…

Наблюдая ее потом за обедом, я подумал, что она была бы прелестна, если бы не старалась так угодить мужу и не смотрела на него с поистине собачьей преданностью. Она была еще довольно молода: Гетлифу в то время как раз исполнилось сорок, а ей было на несколько лет меньше. Жили они очень счастливо. Гетлиф по обыкновению и тут не прогадал. Оба с жаром обсуждали книги для детей. Выпятив нижнюю губу, Гетлиф сравнивал Кеннета Грэхема с А. А. Милном, а жена не сводила с него любящего взгляда; разговор о детях, казалось, вызывал у них еще большую нежность друг к другу.

В одну из пауз миссис Гетлиф неожиданно прощебетала:

— Герберт уверяет, что вы, его помощники, делаете за него большую часть работы.

Все рассмеялись.

Разговор перешел на пантомимы. И Гетлифа было двое детей. Куда бы их повести на рождество? Гетлиф простодушно рассказал, как, будучи студентом-первокурсником, он решил свести своего братишку Фрэнсиса на пантомиму, но не потому, что хотел доставить удовольствие братишке, а ради собственного развлечения.

За этими разговорами и прошел вечер. Прощаясь, миссис Гетлиф опять долго пожимала мне руку. А Гетлиф вышел проводить меня в холл.

— Надеюсь, вы хорошо провели время, Л.С., — заметил он.

Я поблагодарил его.

— Может быть, контора наша и не лучшая в Лондоне, — продолжал он, — но живем мы, ей-богу, недурно!

Он был в отличном настроении. На обратном пути, подсмеиваясь над своей наивностью, я пытался вспомнить, как Гетлиф при прощании смотрел на меня — простодушно или с присущим ему порою дерзким вызовом?

В ту лютую зиму 1929 года я был крайне недоволен ходом своих дел. Мне до боли хотелось, чтобы это состояние неопределенности скорее кончилось. Вспоминая об этом периоде моей жизни, я говорю себе, что не желал бы пережить его вновь. Однако и в ту пору на мою долю выпадали счастливые минуты. Я продолжал бывать в доме Марча, заводил знакомства в этом новом для меня кругу. Много лет спустя Чарльз Марч уверял меня, что я производил впечатление человека живого и всем интересующегося, — значит, даже он не замечал, насколько я устал от жизни и пал духом. Мне самому эта пора помнилась иначе: это была пора безнадежной любви к Шейле, бесконечных волнений, связанных с работой, когда я, терзаясь бедностью, не видел впереди просвета. Мое положение представлялось мне тем более безнадежным, что Чарльзу в декабре поручили вести первое серьезное дело. Это было самое обычное дело — гонорар за него составлял двадцать пять гиней, — но оно давало возможность Чарльзу блеснуть. Я ради такой возможности пошел бы на любое унижение, даже на воровство.

Чарльз работал в конторе своего родственника, который и позаботился о том, чтобы ему поручили это дело. Тут не было ничего особенного: так начинают все молодые люди из богатых семей! Но когда Чарльз сообщил мне эту новость, я чуть не сгорел от зависти — от самой обыкновенной, злобной зависти, какую бедняк питает к богачу, неудачник к удачнику, женщина, не имеющая успеха, к женщине, окруженной поклонниками. Я пытался порадоваться его счастью, но чувствовал одну лишь зависть.

Я презирал себя за это. Я знал, что такое ревность в любви, но эта зависть — чувство гораздо более унизительное. Ревность по крайней мере объясняется жаждой любви, страстью, а в зависти, которую я питал к Чарльзу, не было ничего, кроме противной сосущей боли. Я презирал себя за то, что поддался этому чувству. Но тем самым я презирал все человечество. Со временем — чем больше я узнавал людей, тем чаще — в мрачные минуты жизни я приходил к убеждению, что зависть — самый могучий двигатель, стимулирующий человеческую деятельность, — зависть да еще упорное стремление плоти к продолжению рода. Этим двум силам люди обязаны большей частью того, что ими создано.

Я решил превозмочь это низменное чувство и предложил Чарльзу свою помощь. Дело, которое ему поручили, было связано с нарушением условий контракта, а этот раздел правая прекрасно знал. Чарльз не отказался от помощи, и я проделал для него немалую работу. Он чувствовал себя неловко и явно терзался угрызениями совести. Однажды, когда мы вместе анализировали дело, он заметил:

— Я только сейчас начинаю понимать, что не так-то легко простить человеку, который обладает чудовищно несправедливым преимуществом перед тобой.