Димфна Кьюсак - Чёрная молния

Тэмпи ничего не сказала.

– Видимо, вы правы. Ведь если чего-нибудь очень хочешь, на многое закрываешь глаза. Я знаю, есть люди, которые думают, будто я использовала положение отца и его влияние, чтобы купить себе мужа. Но это неверно. Не думайте, что я настолько наивна и глупа, чтобы не понимать, чего Кит добивался. Но мне казалось, что, помимо всего прочего, я ему нравлюсь. Он подолгу сидел у нас, я играла ему. Он приносил мне книги, и мы вместе обсуждали их. Мы разговаривали о многих интересных проблемах.

Это была вовсе не та Великая любовь, о которой писали романтики (все эти книжки спрятать бы под замок – они же обманывают молодежь). Но я думала, что наша дружба прекрасно может заменить такую любовь. Ну и еще – я была уверена, что после его трагической женитьбы в молодые годы он ничего, кроме дружбы, и не мог мне предложить. Да и вообще, разве в меня можно влюбиться? Вероятнее всего, мне еще тяжелее было осознавать свое уродство потому, что до пятнадцати лет, до того, как заболеть полиомиелитом, я страстно хотела стать балериной. Отец разрешил мне брать уроки у Борованского – тот нашел, что у меня талант. Это сделало меня страшно тщеславной. Я часами простаивала в пачке перед зеркалом, любуясь собой. Отцу очень нравилось, когда я танцевала для него.

Конечно, он меня избаловал. Видите ли, я родилась лишь через двадцать лет после того, как он женился, а он любил мою мать. Мне было всего пять лет, когда она умерла. В этом самом доме. Всю свою любовь он перенес на меня. Я знаю, отца считают тяжелым человеком. Пожалуй, я – единственная его слабость. Я тоже его обожаю. Я думаю, что моя болезнь была для него таким же страшным ударом, как смерть матери. Возможно, даже более страшным. Это было крушение всех надежд – ведь болезнь на всю жизнь приговорила меня к разочарованию и страданиям. Но никто в мире не мог бы быть более заботливым, добрым и внимательным ко мне, чем мой отец.

Вероятно, вы думаете, что я просто неврастеничка, избалованная женщина. Возможно, так оно и есть, но это моя беда. О, я знаю, у меня репутация милой женщины. А почему бы мне стать другой? В доме все всегда делалось для моего удобства. В то время мы жили в Мельбурне. Прислуга была вышколена и вела себя со мной так, будто это совершенно естественно, что сначала я ходила на костылях, потом – с помощью специальных подпорок, потом с палкой. Отец построил для меня бассейн с подогревом воды. У меня были подруги, но их родители, все, в той или иной мере зависели от отца. Возможно, было бы лучше, если бы мне самой пришлось зарабатывать себе на жизнь и сталкиваться с ней лицом к лицу. Ведь зачастую опека бывает излишней. У меня были гувернантки, причем очень хорошие. Но, видимо, было бы лучше, если бы меня отправили учиться в школу. Тогда я раньше привыкла бы видеть жалость и отвращение в глазах людей.

– О нет!

– О да. И в ваших глазах я прочла то же самое, когда вы в первый раз посмотрели на меня. Я не сталкивалась с жизнью до тех пор, пока отец не взял меня в кругосветное путешествие. Мне тогда было девятнадцать лет. Страшная действительность обрушилась на меня на корабле: все девушки танцевали и играли, а я не могла делать даже того единственного, от чего получала наслаждение, – плавать. Обычно нам подавали еду в каюту, это спасало меня от необходимости бывать в общей столовой. И меня видели нечасто.

Это были самые ужасные дни в моей жизни. Когда я сидела на палубе в шезлонге и ноги мои были закрыты пледом, молодые люди останавливались около меня и начинали флиртовать, как это обычно бывает во время морских прогулок. Я до сих пор помню одного юношу с сентиментальными глазами. Он не отходил от меня три дня подряд. На четвертый день он вышел на палубу как раз в тот момент, когда отец усаживал меня в шезлонг. Я увидела ужас на его лице и… жалость. В большинстве своем люди добры. Просто глядя на таких, как я, они не принимают их за нормальных людей.

– Дорогая моя, вы неправы.

– Вот видите, вы сказали мне «дорогая моя», словно я малый ребенок, которого нужно утешить. Я полюбила Кита, потому что он оказался первым человеком, посмотревшим на меня без тени обидной жалости, той жалости, которая у других так заметна, хотя они и стараются запрятать ее поглубже. Видимо, еще до первого визита к нам его кто-то предупредил. Как бы то ни было, но на протяжении нескольких лет, пока он бывал в нашем доме в Мельбурне, мне ни разу не удалось уличить его. Когда мы вместе катались на машине или на лодке, он вел себя так же, как отец. Он разрешал мне самой делать кое-что для себя, хотя делала я все очень плохо.