Татьяна Алферова: Охотники на снегу

Вниз смотреть не хотелось.

Комната маленькая, узкая: диван, буфет, еле-еле нашлось место для стола. Именно на стол-то смотреть и не хотелось. Она знала — почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. То, что вина велика, она тоже знала. Знание появилось вместе со зрением… Понаблюдала — чуть-чуть — за переливами фонарей с той стороны окна, чуть-чуть за мухами рядом на потолке; медлить не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она знала, что увидит: двое мужчин склонили головы. У одного волосы темные, длинные, у другого — светлые короткие. Клеенка на столе грязная, в пятнах.

Изображение поплыло, словно его заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Вина тяжела… Почему только сейчас та, что сверху, ощутила истинную тяжесть? Не разумнее ли считать более весомой вину другого? Внизу — да, а здесь? Она вздохнула еще и еще, пытаясь напиться воздухом — его не было, посмотрела на темноволосую голову. Новенькое зрение не тотчас различило темный круг под головою, слишком много разных пятен на столе. Когда же согласилась (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще минуту назад принадлежала ей (или она — ей принадлежала?), то испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.

Не было этого. Наблюдающей потусторонней тени, шляющейся над нами; вокзалов за чертой жизни, призрачной возможности изменить непоправимое. Не было. Это — розовые сопли, сочащиеся из сожженных тетрадей с доармейскими стишками, там, на унылом пустыре.

Не было, но я придумал. Сочинить жизнь Алика и иже с ним ничего не стоило — традиционный ход. Быстро придумал — даже протрезветь не успел. Оправдаться, увы, не удалось. Выбрал себе слабую невыигрышную позицию. Но вина, вина очевидна! Он, Алик, все сделал сам, сам подготовил свою смерть, вынудил меня — к тому, непоправимому. Он выстроил свою смерть, кирпичик к кирпичику, не оставил мне выбора.

А придумать — что же, дело нехитрое. На самом-то деле за чертой ничего нет: серый порошок под землей — и все. И все? Одно движение, и я узнаю наверняка. Я готов. Почти не страшно. Вот это — это все? Это все, что увижу перед небытием? Эта неубранная комната, жалкий свет… Но какая разница.

Прощай, любимая, прощай, моя прекрасная дурацкая куколка. Скажи ребенку, что отец был космонавтом.