Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Я то сажаю тебя в лимузин, то высаживаю из него; ты то стоишь над гробом Ф. Н. как пан из крестьян, то как крестьянин из крестьян.

Некоторые соседи говорят, что твоя смерть хоть и жестокая, но спасла тебя от трудной жизни; некоторые даже осмеливаются говорить, что от этой смерти ты имеешь больше, чем имел бы от жизни и от смерти в глубокой старости.

Ведь твоя смерть царит, кормит твою семью и твоих друзей, которых у тебя теперь больше, чем было при жизни; ведь ты погиб в исторический момент, погиб за справедливое дело и избежал сложного моря буден.

Брались ли бы в расчет твои заслуги, будь ты жив? Возможно, многие обошли бы тебя в заслугах, а оставшиеся с тобой далее вспоминать не захотели бы те времена, когда ты вытряс из них страх и покорность.

Что бы ты делал со своей справедливостью в том море буден? Может быть, и твоя справедливость взбрыкнула бы? А может быть, кто-нибудь приказал бы тебе взбрыкнуть, и ты пошел бы на это.

Я пытаюсь сочинить речь, которую ты мог бы произнести над могилой Навались, будь ты жив; и помогает мне в этом то, что я знаю от матери, бабушки и твоих прежних соседей, а также то, что я уже сам пережил.

— Мы собрались здесь в горестный час и стоим над гробом человека, который с начала и до конца своей жизни оставался верен земле…

Так бы, пожалуй, ты начал, но что дальше; траурная речь должна быть возвышенной, патетической, и когда ее произносишь, нельзя вдаваться в мелочи.

— Это наша — возможно, так надлежало бы продолжить первую фразу — плодородная равнина была ему колыбелью и смертным ложем…

Затем следовало бы подпустить что-нибудь из биографии, однако моменту отвечает не все, поэтому следовало бы сказать по-современному — он был человеком борьбы…

Навались, насколько я знаю, боролся с несправедливостью, но большую часть жизни убил на борьбу с пыреем на своем небольшом клочке земли, отвоеванном у сырого овражка на краю урожайных полей; мне кажется, отец, что если уж говорить всю правду о Ф. Н., то следовало бы упомянуть, что его борьба с пыреем, которую он вел с детских лет и до зрелого возраста, была как бы его школой, именно она сформировала неуступчивую, стойкую душу Навались.

Ты, отец, прекрасно знаешь, как бывает, когда пырей вцепится в землю: пашешь поле, выдираешь пырей бороной, трясешь борону, не останавливая лошадь, потом останавливаешь лошадь, ставишь борону торчком и руками сдираешь пырей с ее зубьев; и снова боронишь, и у тебя уже столько пырея, что им можно было бы покрыть десяток крыш, а он все еще в земле, и ты не можешь смириться с этим — я знаю это от бабушки — и кричишь — чтоб он провалился, этот проклятый овраг, — потому что не можешь справиться с пыреем, этой пиявкой, присосавшейся к земле; никому, отец, не удалось бороной и руками оторвать пырей от поля, а Навались — удалось.

Бабушка рассказывает, что в результате пятидесяти лет борьбы с пыреем пашни Ф. Н. сверкали чистотой, блестящей чернотой, с них исчез пырей, та огромная разветвленная пиявка, дающая о себе знать невинными зелеными стебельками.

Это была великая победа Ф. Н., и ты должен отметить это в своей траурной речи.

Чего только не выделывает мое воображение; оно воскрешает отца, гроб Навались опять ставит на краю могилы, призывает отца на похороны; но откуда призывает…

В лимузине из столицы или воеводского города, а может, из деревенской избы, идущего пешком?

Какое из всех этих воображаемых воплощений мне поправилось бы больше всего? Не могу поручиться, что ты не раздражал бы меня, развалившись на заднем сиденье черного лимузина или сидя на переднем, как бы братаясь с шофером; ничто так не раздражает нервы, как ясновельможный пан из крестьян; а этих ясновельможных панов из крестьян расплодилось множество; интересно, отец, как бы ты относился к ним, будь ты жив; с одной стороны, тебя, возможно, радовало бы, что они пошли в гору, а с другой — тебя злили бы их охоты, их бигосы на лоне природы и вся их чванливость.

А как бы ты отнесся ко мне, отец, будь ты в живых? Думаю, я не понравился бы тебе, и ты не раз читал бы мне проповеди; я даже могу представить, что бы ты говорил — когда ты наконец возьмешься за ум и перестанешь быть дармоедом, ты совсем не думаешь о будущем и живешь словно ясновельможный паныч…

И он был бы прав, ибо я живу именно как ясновельможный паныч; такие имеют все — машины, заграничные тряпки, апельсины; о таких говорят — «банановая молодежь».

«Тот, кто жил в гнилой халупе, должен жить во дворце, а тот, кто жил во дворце, должен жить в гнилой халупе» — вот твоя чистая программа, отец, основанная на законах человеческих и божеских, записанных в псалмах; это означает, что когда забирали господскую землю, то помогали людям и богу.