Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Это и есть сущность профессии скотобойца — ждать момента падения.

Скотобойцы — как я сумел заметить — любят эти минуты; они все собрались поближе к голове быка, словно хотели увидеть себя в его глазах, увидеть себя в этих коричневых выпуклых зеркальцах; они уже не боялись его твердых рогов и его тяжелых ног, они подошли ближе, и мы с ними, мы смотрели в выпуклые коричневые глаза быка, видели себя как бы в глубине его огромного тела, видели себя, уродливых, вспухших, безобразных, в выпуклостях этих зеркалец; и все же смотрели в его глаза с любопытством, с любопытством присматривались к своим раздутым карикатурам.

Мне стукнуло двадцать семь лет, и мне не чуждо слово «месть», не только слово, но и переживания, с ним связанные.

Я мог отомстить, например, так: по окончании учебы я поселился бы в том городке на западных землях и каждый день смотрел бы на Б. М., который знал бы, что на него смотрит сын А. В.

Я не знаю еще, какой будет моя месть, у меня их большой выбор.

Великодушие, помилование тоже может быть как бы местью, да и не «как бы», а действительно местью, местью изощренной, утонченной и очень болезненной.

«Он может меня убить, — думал бы Б. М., — у него есть моральное право сделать это, но он великодушен, он дарует мне жизнь, он великодушно дарит мне мою дальнейшую жизнь, моя жизнь зависит от него, с этой минуты я обязан ему каждым прожитым днем, моя зависимость от него — это его месть; как тяжело жить с мыслью, что я полностью принадлежу ему, что я его собственность, как бы его раб; как жалка такая жизнь, я предпочту смерть такой жизни…»

Способен ли Б. М. так думать и так переживать…

Возможности выбора огромны, я могу, например, при каждой встрече с Б. М. говорить ему довольно громко — как поживаете, убийца моего отца…

Он мог бы мне на это ответить — прошу вас, оставьте меня в покое; или — за это я уже понес наказание; или мог бы просто промолчать; по, думаю, нелегко бы ему жилось с вечным напоминанием; он приходил бы в отчаяние при мысли, что вновь услышит это от меня; он мог бы даже помешаться от этого, и напоминание для него стало бы мукой горшей, чем смерть; но подходящий ли он материал для такой муки…

А что, если на мои слова — как поживаете, убийца моего отца, — он скажет — а как поживают убийцы К. З.; какой будет тогда моя роль…

Естественно, я стану на сторону правосудия и отвечу — то, чего хотел отец, было справедливо, а то, чего хотел К. З., было несправедливо.

А если я его этим не собью с толку и он ответит мне — боль одинакова, и смерть одинакова, смерть — владычица всего, и все подвластно ей: справедливость, несправедливость, земля, все поля…

Я на это скажу — это отговорка, уважаемый убийца.

А он мне ответит — стоп подобен стону, как два одинаковых скрипичных тона.

Что будет, если я позволю втянуть себя в эту нечеловеческую область философии и оторвусь от земли, от поля моего отца, деда и всех предыдущих поколений, что будет, если я совсем выкину из себя поле…

Я знаю, что случилось бы, если, следуя советам разных философов, я выбросил бы из себя отцовское наследие; тогда философы, специалисты по так называемым высшим истинам, похлопывали бы меня по плечу и говорили — ты уже теперь наш, и хвалились бы перед другими — он уже наш.

Но тогда я не в состоянии был бы понять ни отца, ни мать, ни дедов, ни всех наших предков, и не умел бы читать в сердцах кладбищ и учиться у могил, и меня не волновали бы умершие мечты; тогда отец показался бы мне смешным человечком, несерьезным воробышком, сидящим на плетне или на ветке дерева и смотрящим на огромную равнину, на которой дозревают хлеба; а равнина, если бы я позволил сбить себя с толку тем философам, была бы для меня только названием, а не опытом моего отца и моим собственным.

Так расшифровываю я шепот отца, его завещание, переданное невнятным шепотом, одним движением губ, а по существу, криком.

Месть — это лишь одна часть завещания, а земля широкая, плодородная нива без межей — другая.

Она ваша — сказал А. В. соседям, за это его тащили на веревке и повесили.

Я учусь у старого времени и стараюсь понять его, и все же оно представляется мне странным; у полей я тоже учусь, у матери, но больше всего у бабушки, и я уже многое знаю о поле, и могу сказать, что оно уже во мне; бабушке удалось вложить землю мне в душу, она сумела попасть в меня стрелой, а ты, отец, вогнал эту стрелу еще глубже.

Я знаю, отец, тебя настолько, что могу представить тебя живым сегодня; ты был бы озабочен судьбой этой нивы и убеждал бы тех, кто уезжает в город, — такая ровная как стол земля, а вы уезжаете, такая плодородная земля, а вы от нее бежите.