Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Теодор Качоровский, на правах друга участвующий в этой трапезе, вдруг испугался за судьбу Яна, Болека, Людмилы и этой приятной, скромной, обворожительной девушки. И произнес сварливым голосом:

— Не надо было этого делать.

Барыцкий вспыхнул, он не терпел, когда кто-либо критиковал его поступки.

— Не надо было, — поддакнула Ирена. — Во всяком случае, не так.

— Не следовало ему говорить?

— О господи! — воскликнул Качоровский. — Ты ничего не понимаешь?

Ирена только вздохнула. Как было бы здорово, если бы она умела плакать по желанию. Но ничего не получалось, ни слезинки. Она принялась старательно вытирать стекла своих очков.

— К чертям! — отрезал Ян. — Знаешь, Теодор, что я получал от жизни? Впрочем, говорить не о чем. Решено, вопрос недискуссионный.

— Ну, тогда возвращаемся, — буркнул Теодор. Он надеялся, что ему удастся выловить Болека из устремляющейся к вокзалу толпы крестьян-рабочих. Но юный Барыцкий с новеньким аттестатом зрелости в кармане уже возвращался в Варшаву. Рейсовым автобусом.

В сумрачном приемном покое сделалось душно. Зарыхта подошел к окну, открыл его и увидел какого-то парня, который прислонил мотоцикл к стене, расстегнул кожанку, снял желтую каску, напоминающую шлем космонавта, отступил на мостовую и внимательно оглядел серый, сумрачный фасад. Рослые теперь ребята, статные, — подумал Кароль.

Парию больничное здание не понравилось, сама мысль о том, что Малина лежит в этой развалюхе, за одним из подслеповатых окошек, показалась нелепой и угнетающей. С Малиной вообще не вязалось представление о больнице, страдании, слабости, о чем-то трагичном или хотя бы печальном. Энергичная, полная замыслов, зачастую безрассудных, она, даже когда плакала — что на его памяти случилось всего дважды, — забавно размазывала косметику и одновременно смеялась над собой и над этой минутной слабостью. Малина была необыкновенной! Поэтому он беспрекословно и раболепно подчинялся ей — пожалуй, так можно это назвать. Слово «любовь» представлялось им неточным, слишком патетичным, старорежимным и, собственно, пустым.

Малина — здесь, в этой развалюхе! Парень еще раз взглянул на фасад и на старика, который стоял в открытом окне, приглядываясь к нему. Немного повозился с мотоциклом, а потом вошел в здание.

— Ну и погодка! — воскликнул он громко, швыряя мокрую кожанку и каску на барьер, ограждающий столик швейцара. — Бросьте это куда-нибудь, — добавил почти приказным тоном. И, сунув старику, который открыл было рот отнюдь не для благожелательной реплики, двадцатку, небрежно пояснил: — Я договорился о встрече с заведующим. — Сам себе открыл дверку в барьере. — Надеюсь, он еще не ушел?

Фортель удался. Швейцар спрятал банкнот, сгреб куртку, отряхнул ее и проворчал, что заведующий на втором этаже.

Парень юркнул за угол коридора. Тут остановился и снова с отвращением огляделся, морща нос, так как больничный запах живо напомнил тот черный день, когда ему удаляли гланды. Он лежал тогда страдающий и беззащитный. Было это лет пятнадцать назад, но аромат карболки воскресил неприятное воспоминание.

По коридору шла сиделка, немолодая, тучная, с сердитым лицом. Парень заступил ей дорогу.

— Я хотел бы узнать… То есть, я приехал… относительно особы, пострадавшей в автомобильной катастрофе, — пролепетал он, внезапно растеряв весь апломб. — Мне надо поговорить с заведующим.

— Он у себя, наверху, — сказала сиделка и кивнула на узкую винтовую лестницу, ведущую на второй этаж. Парень быстро взбежал по ступенькам. Ему было не до разговора с заведующим. Прежде всего хотелось увидеть Малину. Посмотреть на нее. Прикоснуться к ее руке. Это было самым главным.

Поэтому, уже наверху, он остановил другую женщину в белом и, взяв под руку, сказал, что переговорил с заведующим, получил разрешение и теперь вот покорнейше просит ее не отказать в любезности и проводить его к девушке, попавшей в автомобильную катастрофу.

Таким образом парень очутился в пятиместной женской палате и, едва переступив порог, несмотря на царивший здесь полумрак, сразу же заметил в дальнем углу, на какой-то странно приподнятой койке, Малину.

Лавируя между койками, на которых дремали больные, он подошел тихо, на цыпочках и склонился над девушкой.

— Малинка! — произнес тихо и поцеловал ее в губы. Она открыла глаза, узнала его и улыбнулась, но не обычной своей лучезарной улыбкой, а жалобно, словно готовая расплакаться.