Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

В былые времена она только и думала о нем: мой Ян. Без ума влюбленная в него, неуемного, властного, избалованного победами, Ирена, в сущности, принадлежала ему задолго до их первой физической близости, пожалуй, уже с той минуты, когда он впервые ей улыбнулся. С тех пор она жаждала его любви, спешила ей навстречу.

Уже будучи любовниками, они открыли новый пласт своих чувств. Однажды в номере маленькой, довольно убогой провинциальной гостиницы он брился утром мелодично гудевшей электробритвой. Сначала насвистывал, а потом вдруг заговорил. Она слушала его слова лениво, рассеянно, лежа поперек кровати и глядя в окно, за которым расцветал старый каштан.

— Знаешь, в чем для меня главная загвоздка? — говорил Ян. — Не в том, что Людмила не привлекает меня, преждевременно состарилась, запустила себя. Если бы я исчез из ее жизни, вероятно, кому-либо из моих знакомых пришлось бы обратить ее внимание на это. Ведь я, хоть и прижил когда-то с сельской учительницей на Волыни ребенка, все же имею право на личную жизнь. На счастье. С тобой я счастлив. Верно, с тобой я мог быть бы счастлив.

— Как ты сказал? Мог быть бы? Откуда эта путаница в наклонениях? Я счастлив, я мог быть бы счастлив. Сперва изъявительное наклонение, потом сослагательное. Объясни, ты же знаешь, что я филолог.

Ян отложил электробритву, протер лицо одеколоном и присел на край постели.

— Глазам больно смотреть на тебя, — сказал он. — До чего ты хороша. Слушай, я разведусь с Людмилой. Болек уже взрослый. Разведусь, и мы поженимся.

Какой это был триумф. Дух захватило от радости. Казалось, теперь изменится вся ее жизнь. Жизнь «учительницы по польскому». Ян Барыцкий, вечно мотавшийся по командировкам, только раз выбрался на родительское собрание. Классный руководитель направил его к преподавателю польского языка, словно желал замаскировать мужским родом роковую ловушку.

— У преподавателя, который находится сейчас в классе на четвертом этаже, имеются претензии.

— Черт побери, мне так некогда!

И вот Ян стоит перед молодой учительницей, которая то вертит в руках очки, скрывая смущение, то надевает, чтобы заглянуть в записи.

— Болеслав Барыцкий? Нерадивое отношение к моему предмету! — Стройная, привлекательная блондинка перечисляет грехи Болека: — Списывает сочинения, убегает с уроков, бессовестно отстает в домашнем чтении.

— Видите ли, моего пария не интересуют гуманитарные науки. — Улыбка у Яна чуть насмешливая, чуть смущенная.

В ее ответе нотка нескрываемого смущения:

— Даже Эйнштейн, знаете ли, был гуманистом.

Кто, кто мог бы предугадать? «Учительница по польскому» — самая главная, возможно, единственная любовь в жизни Яна Барыцкого.

…В тот день Болек получал аттестат зрелости: гуманитарные предметы были сданы кое-как, математика, физика, химия — прилично. Отец дожидался его у школьных ворот.

— Пошли, — сказал он, — сюрприз.

Пересекли две улицы, в переулке стояла служебная машина, за рулем — Качоровский.

— Садись возле Теося, — сказал сыну Барыцкий.

— Куда поедем?

— Увидишь, садись, некогда.

В глубине машины Болек увидел женщину, когда тронулись, снова оглянулся, и лицо «учительницы по польскому», прозванной в школе Психеей (этим отнюдь не лестным прозвищем она была обязана своей молчаливости и задумчивости, временами на нее находившей), возникло из полумрака, Болек насторожился, еще не подозревая ничего худого.

— Куда едем? — спросил он. И, обращаясь к учительнице, добавил: — Извините. Добрый день!

Поехали в Лович, в кабачке на втором этаже старого, ветхого особняка ели телячий бок и пили зубровку. «Учительница по польскому» как в трансе выпила четыре рюмки, глаза ее блестели, но веселость была вымученной и на новый вопрос Болека, зачем они сюда приехали (не слишком тактично), ответила обращенным к Яну вопросительным взглядом.

— Сейчас? — спросила. — Непременно?

— Да. Разумеется, — ответил Ян. — Видишь ли, сынок, это не только ужин по случаю сдачи выпускных экзаменов. Ты получил аттестат зрелости, ты мужчина, и пора тебе знать, что нас, Ирену и меня, связывает…

Болек рынком опустил голову, как строптивый школьник, которого пожурили, потянулся к пустой рюмке.

— Налей мне! — попросил.

Выпил залпом, потом встал, с грохотом отодвинув стул, окинул их сверху взглядом, осуждающим и выносящим приговор.

— Садись, — сказал отец. — Садись, потолкуем…

Но парень молча повернулся и пошел к дверям.