— Секундочку, товарищ Зарыхта. Вот объект, он виден отсюда, — Яхимович показал на окно канцелярии. — Эта стройка опять застопорилась.
— Нет денег? — не слишком удивился Зарыхта.
— Деньги? Деньги — пустяк. Попросту инвестиционные фонды переходят из года в год. В прошлом году дали план на двадцать четыре миллиона. Освоили, хоть плачь, менее семи. А в нынешнем году дела идут еще хуже. Не хватает техники и рабочей силы. Товарищ Зарыхта, ведь это же бедствие, катастрофа! Не можете помочь? Посоветовать, куда, к кому стучаться?
Зарыхта взглянул на врача и увидел в нем уже не мечтателя, а только вялого недотепу-провинциала. Почувствовал прилив злости, всегда так бывало, когда сталкивался с людьми из глубинки, которые прямо или косвенно старались свалить ответственность на верха, на Варшаву. У нас хватает собственных грехов, — подумал, как прежде, Кароль. — К чему нам ваши? Нераспорядительность! Такой домишко… Я бы его за полгода…
— Увы, — сказал он вслух. — У меня нет никаких связей, никакого влияния.
А врач выпрямился и снова тяжело вздохнул. Постоял еще с минуту в коридоре, провожая взглядом Зарыхту. Если бы я пробился к нему несколько лет назад, — подумал он. — Все всегда приходит слишком поздно… Еще раз вздохнул, сердце пошаливало. В канцелярии распорядился:
— Пожалуйста, соедините меня с повятом! — Взглянул в окно, на эту, будь она проклята, строящуюся больницу. Производственные мощности, — подумал с бессильной яростью. — Производственные мощности!
Между тем подоспело время посещений. По коридорам растекались людские потоки: мужики, деревенские бабы, горожане. В сумрачных помещениях, замалеванных до половины масляной краской (цвет серо-бурый, якобы защитный), густел запах пота, мокрых тулупов и карболки.
У Зарыхты на мгновенье потемнело в глазах. Пришлось через холл и гардероб выбраться из больницы на свежий воздух. Было холодно, ветер нес с реки горьковатый дух заливных лугов. За внушительным комплексом «Сельхозмаша» на фоне неба вырисовывались ажурные контуры башенного крана рядом с массивной, многоэтажной «коробкой». Зарыхта выудил последнюю сигарету из пачки, купленной на вокзале в Варшаве, закурил и глубоко затянулся. Техническое название высотной башни вспомнилось машинально. Этот типовой проект был в его время утвержден для массовой реализации. В его время! Собственно, его времена кончились бесповоротно на перекрытии восьмого этажа именно такой башни в Варшаве (свой глаз — алмаз!). Сволокли его оттуда строители, двое взяли под руки, двое поддерживали ноги. Зарыхта не мог вздохнуть, в левое плечо отдавала нарастающая боль. Он обливался потом, во рту пересохло. И все же с предельной ясностью представлял себе это погребальное шествие — четырех факельщиков, тащивших его ногами вперед, как-никак еще живого. Этакое могло быть разыграно в спектаклях студенческого театра, на которые приглашал Янек, некогда первый человек в этих балаганах.
Сцена прямо-таки фарсовая.
Но кто должен был смеяться? Где была веселящаяся публика? И Зарыхте было не до смеха. С Ханной они уже разошлись, сытые по горло тяжкой атмосферой взаимных претензий и оскорбительных стычек. Любой их разговор выливался во взаимные истязания. Ханна обвиняла его в узости, он ее в мелкобуржуазности, которую та впитала с молоком матери. Они сочли свой союз расторгнутым.
Кароль притих, замкнулся в себе. Тогда ему хватало забот, положение его осложнялось. В адрес Зарыхты, пока за глаза, сыпались, эпитеты: сектант, склеротик; он раздражал и злил молодежь, его не любили даже сверстники. Кароль переехал в холостяцкую квартиру Янека. Даже этим попрекали его в момент падения. Словно он убедил пасынка перебежать на другую сторону баррикады ради того, чтобы завладеть оставленной им малогабаритной однокомнатной квартирой с совмещенным санузлом.
Когда его снесли с потолочного перекрытия восьмого этажа с сильнейшим сердечным приступом, он втолковывал дочери: «Пустяки, осложнение после гриппа, два-три дня отлежусь — и все пройдет. Только, более избавь, не вызывай врача, в крайнем случае старика Финкельштейна».
Доктор Финкельштейн, которому уже стукнуло восемьдесят, бодрый, подвижный, всегда улыбающийся, был давнишним другом Ханны. Ванда привезла его, и седовласый тощий медик (глухой как пень) сперва рассказывал свои традиционные анекдоты, а потом осмотрел больного, прикидываясь, будто бы что-то слышит, проверил пульс, заглянул в горло.
Читать дальше