Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Он говорил монотонным, усталым и лишенным выражения голосом. Вначале невыносимые избитые штампы: Зарыхта — товарищ, Зарыхта — наставник, Зарыхта — руководитель. Кароля передернуло, ах, к чему это приторное вступление. Ну! Ударь же наконец! Чего тянешь?

— Говори по-человечески, что думаешь! — не выдержал Зарыхта и крикнул на весь зал: — К чему эти обиняки?

— Товарищ! — одернул его секретарь.

— К чему этот фимиам? Мертвому кадило! — кипятился Кароль. — Зачем он рассказывает мою биографию? Кому она сейчас интересна?

Зарыхта махнул рукой. Этот жест был красноречивее слов — мол, говорите, что хотите. Взглянул на Барыцкого. Все это было ошибкой: и выкрики с места, и взмах руки, и прежде всего презрительный взгляд. Барыцкий догадался, о чем думает в эту минуту Зарыхта — ты трус, оппортунист, всегда был таким. Помнишь, что впервые я обвинил тебя в оппортунизме в твоей собственной комнате, во время нашей первой дискуссии, когда мы были совсем еще юнцами? Я ошибался. Переоценивал тебя всю свою жизнь.

Барыцкий выпрямился, прищуривая глаза. С окаменевшим лицом, с иным оттенком в голосе произнес:

— Хорошо. Поговорим без обиняков. Зарыхта тормозит развитие нашей отрасли. Мы все это знаем. И прежде всего молодежь. Стал консерватором. Боится нового. Мы все твердим об этом беспрестанно не первый месяц. А самое огорчительное, что не понимает нашей эпохи. Уйму времени я истратил на него, стараясь втолковать ему многое. Он ничего не понял. Ни возрастающих потребностей народа, ни изменившихся возможностей. Да. Это я хотел и должен был сказать.

— Отличная надгробная речь! Большое спасибо, Янек, — горько усмехнулся Зарыхта.

— Товарищ! — еще раз возмутился секретарь.

— Увы, Кароль, хотя сердце у меня и разрывается, положение таково, каким я его обрисовал, — тихо закончил Барыцкий, но все это хорошо расслышали. — Тяжело говорить тебе прямо в глаза, я виноват, что прежде слишком осторожничал. Надеялся, что в конце концов сам поймешь. Но, видимо, ты уже окончательно выдохся. Отстаешь от времени, и снится тебе военный коммунизм. А люди хотят жить, и отнюдь не по твоим образцам. Хотят большего и лучшего. Ведь такова была суть нашей революции. Это мы обещали.

Зарыхта уже не слушал, глядя в лицо Барыцкому, он в отчаянье крикнул:

— Ты вонзил мне нож в спину!

— Тебе трудно это понять, под старость ты стал таким… черствым, бесчувственным, — почти выкрикивал Барыцкий. — У тебя всегда были такие задатки! Ты беспощаден к себе и другим. А люди, молодое поколение, которое подросло, хочет жить иначе. Оно имеет на это право.

А Зарыхта, потрясая кулаком, огромным, как каравай, гнул свое:

— Ты вонзил мне нож в спину!

Можно ли забыть такую сцену? Можно ли вытравить из памяти такой конец их дружбы, пожать плечами и сказать себе: пустяки?!

Зарыхта встряхнулся, заставил себя вернуться к действительности. Огляделся. В полумраке, у серых стен, на старых, выкрашенных суриком лавках теснились мужчины и женщины, воздух густел от шибающего в нос запаха пропотевшей и мокрой от дождя одежды. Запустенье, — возмутился Зарыхта. — Разгильдяйство. Прошла молоденькая сестричка, он хотел ее остановить, спросить, где заведующий, но та не заметила его или сделала вид, что не замечает. Увидал на дверях надпись «Прием больных». Вошел без стука и стал перед молодой врачихой, которая осматривала мальчишку лет десяти, раздетого до пояса и хныкающего.

— Как найти заведующего? — спросил Зарыхта.

Врачиха окинула его разгневанным взглядом.

— Прошу выйти! — закипятилась она. — Читать умеете?

Это был мир особых законов, здесь властвовали люди в белых халатах: их замашки Зарыхта познал, лежа в клинике, роскошной по сравнению с этой больницей.

Он ретировался и, оказавшись уже за дверью, заметил другую надпись: «Посторонним вход воспрещен». Да, здесь действуют иные законы, не те, что, привычны миру здоровых.

По узкой и крутой лестнице Зарыхта взобрался на второй этаж, миновал несколько сумрачных коридоров, выложенных драным линолеумом, и наконец с облегчением увидел дверь секретариата. Вошел и без приглашения уселся на стул возле письменного стола. Тут было уютнее. На окне стояли цветы. На стене висел большой пестрый календарь-реклама, выпущенный «Сельхозмашем».

Секретарша, пожилая седая дама, привыкшая к людям, которые добираются сюда из последних сил и, подобно ему, падают на стул, взглянула на него без удивленья.

— Я — Зарыхта, если это что-либо вам говорит, — сказал Кароль. — У вас лежит мой… — он замялся, — мой товарищ, Барыцкий…