Илья Штемлер - Сезон дождей

– Пирнесу как нови, – проговорил Кямал и так же стремительно исчез.

Евсей Наумович пододвинул стул.

– Знаете, – сказал он следователю. – Я долго жил в Баку и разбираюсь в этих людях. Уверяю вас, ваши ботинки и впрямь будут как новые.

Как и договорились по телефону, Эрик Михайлович Оленин ждал своего стародавнего приятеля Евсея Наумовича Дубровского в Катькином саду у Александринского театра. Настроение у Эрика Михайловича было прескверное. И не без причины.

А думать о причине не хотелось. Хватит, перенервничал в институте, а что проку.

Свежий ветер гонял по аллее сухие листья, закручивая воронки у основания памятника Екатерины Великой. И фавориты царицы, расположившись у ее ног, с укоризной взирали на шалости осенних листьев.

К сожалению, Эрик Михайлович выпустил из виду бедлам, в который погрузился Невский – проспект готовили к трехсотлетию рождения города. Иначе бы он не предложил для встречи любимое, по старой памяти, место.

Грохот перфораторов, вспарывающих асфальт тротуара, перекрывал все звуки. Когда грохот прерывался, паузу заполнял вой самосвалов и бульдозеров.

Немногие из забредших в сквер с любопытством оглядывали чудака, отдыхающего на скамье в таком шуме.

Он бы и ушел, да вот Евсей наверняка обидится – и так они не виделись бог знает сколько времени. Последний летний месяц Эрик Михайлович сидел у себя на даче и сколько он ни названивал, ни приглашал Евсея, тот не приезжал. Правда, после возвращения в город прошло почти два месяца, но встреча все не складывалась. Наконец договорились сегодня повидаться, и Эрик Михайлович первым пришел – он ужасно не любил опаздывать.

Пронзительно голубое небо затирали пушистые облака, торопливые и юные, словно школьницы, оставляя после себя еще больше голубизны. Эрик Михайлович любил разглядывать небо, особенно днем, на даче, откинув затылок на спинку кресла. Небо прятало тайну, рисуя в облаках не только знакомые лица, но, порой, угадывались целые сцены из прошлой жизни, пробуждая воспоминания. Но для этого нужна тишина, а не грохот, что нес Невский проспект, пробуждая воспоминания лишь о склоках на факультете. Может, и он в прошлом был таким же крикуном и нахалом, как теперешние молодые научные кадры, что торопятся урвать себе место под солнцем? Нет, они были другими, они уважали своих наставников, чтили традиции. Профессия не была столь откровенной кормушкой – только от вступительных экзаменов кое-кто из них покупал дорогой автомобиль. А ведь Эрик Михайлович понимал, что с его щепетильностью он долго на кафедре не продержится. Или это не щепетильность, а просто трусость. Или зависть к молодым, дерзким, уверенным в себе. Он таким не был. И Евсей таким не был, несмотря на его былую лихость. Евсей считался признанным кумиром их молодости, непременным заводилой множества студенческих затей. Один институтский эстрадный коллектив прославился на весь город. И это была иная слава, не чета нынешним – расчетливым и циничным. Это была легкая, веселая, остроумная слава. А что теперь? Ходячие компьютеры, холодные и жестокие, способные на любую подлость. Особенно взбунтовались два кандидата, которых Эрик вел к защите чуть ли не с предпоследнего курса. Ненавидящие друг друга, они объединились, чтобы свалить своего профессора, подлецы. Причина лежала на поверхности. Молодые люди не могли смириться с тем, что профессора Оленина часто приглашали за рубеж и не только читать лекции, но и участвовать в серьезных проектах. Он полгода работал в лаборатории Стэнфордского университета, в Калифорнии. Теперь получил приглашение во Францию, с контрактом на три зимних месяца – самое время учебы. Эрика Михайловича укоряли в том, что нельзя руководить кафедрой и подолгу отсутствовать. Конечно, они в чем-то правы, но институтское руководство мирилось с этим, руководству лестно, что в стенах института работает профессор с таким международным авторитетом. А молодые львы показывали зубы. А может быть, и впрямь настало время уйти на вольные хлеба?

Денег у него более чем достаточно на ближайшие годы. На кой черт ему эта кафедра, его лекции, если он востребован такими престижными лабораториями? Да и жить в России стало совсем уж тоскливо. С этой властью, со злым покорным народом, с ужасающей нищетой одних и глупым, сумасшедшим богатством других.

Эрик Михайлович расправил плечи, вдохнул сырой тяжелый воздух и зашелся в кашле.

– Ну будет, будет, – услышал он голос Евсея Наумовича, – Только твоего кашля в этом грохоте не хватало.