Генри Миллер - Нексус

— Слишком поздно, — звучит голос из темноты!

— Поздно? Но почему?

А вот потому! Знай, что перед тобой 25 595 493 человека, все как один впавшие в оцепенение каталептики и все на сто процентов сработаны из чистой стали; каждая кандидатура одобрена Советом по здравоохранению, Обществом христианского милосердия, Дочерьми американской революции [49]и ку-клукс-кланом.

— Дайте мне ружье, — умоляю я. — Дайте ружье, и я разнесу себе череп! Такой позор!

Позор действительно непереносимый. Хуже того, это самое настоящее узаконенное дерьмо.

— Пошли вы к черту! — визжу я. — Я знаю свои права.

Мысль о том, что женщины могут оставить меня, как ненужную вещь, и отправиться вдвоем путешествовать по Европе, не давала мне покоя, она грызла меня, и я становился еще более раздражительным, чем обычно, а иногда просто впадал в ярость. То я поднимался утром и выходил из дома с решимостью сегодня же найти работу и наконец-то стать на ноги, то сидел весь день в четырех стенах и трудился над пьесой. Когда мы собирались ночами за «столом откровений», я старательно записывал то, что говорили женщины.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивали они.

— Чтобы поймать вас на вранье, — мог ответить я. А мог и иначе: — Кое-что подойдет для пьесы.

Мои слова добавляли перцу в их разговоры. Они старались сбить меня с толку. Иногда стилизовали беседу под Стриндберга, иногда — под Максуэлла Боденхейма [50]. И окончательный сумбур вносил я, зачитывая разные будоражащие воображение отрывки из записной книжки, которую я теперь всегда брал с собой, отправляясь в странствования по Гринич-Виллидж. Иногда это был обрывок беседы (записанный со стенографической точностью), который я подслушал где-нибудь около кафе или ночного клуба, иногда точная хроника событий, разыгрывавшихся в тамошних забегаловках. В эти репортажи я частенько вставлял подслушанные или выдуманные отзывы о моих дамах. Чаще всего вымышленные, но очень похожие на правду, что волновало женщин, и поэтому они иногда говорили лишнее, выбалтывая то, что происходило на самом деле, а я только того и ждал.

Теряя самоконтроль, женщины путались, противоречили друг другу и рассказывали вещи, которые я не должен был знать. Наконец я, притворившись, что ушел с головой в работу над пьесой, попросил их писать под мою диктовку, сказав, что решил начать с последнего действия — так удобнее. На самом деле я хотел показать им, как может обернуться этот menage a troi [51]. Этот план требовал от меня хорошей актерской игры и быстрой реакции.

Стася согласилась записывать за мной, а Моне предлагалось слушать и делать замечания.

Изображая драматурга, я для пущей важности расхаживал по комнате, беспрерывно курил, время от времени делал большой глоток спиртного прямо из бутылки, постоянно жестикулировал, как кинорежиссер, изображал действие в лицах, показывал и их тоже, чем доводил женщин до истерики, особенно когда разыгрывал псевдолюбовные сцены, в которых давал понять, что они только притворяются, что любят друг друга. Я мог неожиданно остановиться и задать вопрос, достаточно ли естественна сцепа, нет ли в ней фальши и натяжки и тому подобное. Иногда, напротив, они прерывали меня, чтобы сделать замечания по поводу какого-то характера или неточности в диалоге; перебивая друг друга, они предлагали мне свои варианты, а я ловил в их словах новые намеки, версии, предположения; все мы говорили одновременно, кто во что горазд, никто ни за кем не записывал, и потому, когда, обессиленные, мы замолкали, то не могли вспомнить, кто что говорил и в какой последовательности. По мере того как мы продвигались вперед, я постепенно вводил в диктуемый текст все больше жизненной правды, больше реальности, хитроумно воссоздавал сцены, при которых никогда не присутствовал, и несказанно поражал женщин, произнося вслух их закулисные признания и описывая тайные встречи. Эти случайные попадания смущали и сбивали женщин до такой степени, что они начинали подозревать одна другую в предательстве. Или обвиняли меня в том, что я шпионю за ними и подслушиваю у дверей. А иногда недоуменно переглядывались, не помня, говорили или нет то, что я им приписывал. И все же, несмотря на то что женщинам претила моя интерпретация поступков, их возбуждала эта игра, они жаждали продолжения и словно видели себя на сцене, где разыгрывалась их жизнь. Кто бы мог устоять против такого соблазна?

До крайности возбудив любопытство женщин, я сознательно замолкал, притворившись, что у меня разболелась голова или истощилось воображение, а то и вообще заявлял, что проклятая пьеса никуда не годится и жаль тратить на нее время — надо переключаться на что-то другое. Такая перспектива приводила их в отчаяние. Чтобы задобрить меня и заставить продолжать работу, они возвращались домой, нагруженные вкусной едой и напитками. Не скупились даже на гаванские сигары.