Генри Миллер - Нексус

Я стремглав полетел вниз. По дороге меня нагнала одна симпатичная, очень симпатичная, мысль… Ты там, наверху, делаешь вид, что мертв и распят, ты и твоя ужасная Historia de calamitatis [136]— почему бы не переиграть ее заново? Что мешает тебе пересказать эту историю и постараться извлечь из нее немного музыки? Твои раны правда настоящие? Они все еще кровоточат? Или на них уже наложили литературный глянец? Подошло время каденции…

«Целуй меня, целуй еще ! » Нам с Макгрегором было тогда лет по восемнадцать-девятнадцать, девушка, которую он пригласил на вечеринку, занималась вокалом, готовясь в будущем стать оперной певицей. Она была нежная и хорошенькая, лучше у него никогда не было и не будет. Девушка сходила по нему с ума. Любила его страстно, хотя знала, какой он ветреный. Когда Макгрегор со свойственным ему легкомыслием брякнул: «Ну и втюрился я в тебя!» — она упала в обморок. Он все время заставлял девушку петь одну и ту же песню, которая ему никогда не надоедала. «Ну спой еще разок, хорошо? Никто не поет ее лучше тебя». И она пела снова и снова. «Целуй меня, целуй еще ». Всякий раз, как подружка Макгрегора заводила эту песню, у меня сжималось сердце, а в тот вечер оно почти разрывалось. Дело в том, что сегодня в дальнем углу комнаты, сознательно расположившись как можно дальше от меня, сидела божественная, недостижимая Уна Гиффорд — в тысячу раз прекраснее певички Макгрегора, в тысячу раз таинственнее и в тысячу раз недоступнее. «Целуй меня, целуй еще!» Слова проникали глубоко в душу. И никто из веселой, разудалой компании не догадывался о моих муках. Но вот ко мне приближается скрипач, веселый, с беспечной улыбкой; прижимая щекой инструмент, он медленно, под сурдинку, проигрывает мелодию прямо у меня под ухом. Целуй меня… целуй… еще. Я чувствую, что дольше не выдержу. Оттолкнув скрипача, вскакиваю на ноги и убегаю. По улице я бегу с мокрыми от слез щеками. На углу натыкаюсь на потерявшегося коня, тот бредет по мостовой. Вид у него самый несчастный. Я пытаюсь заговорить с этим четвероногим — именно четвероногим, потому что на коня это несчастное существо уже не похоже. На какое-то мгновение мне кажется, что он меня понимает. Подняв голову, конь смотрит на меня долгим взглядом. И вдруг в ужасе, издав громкое ржание, встает на дыбы. Одинокий, оставленный всеми, я испускаю слабый крик, похожий на звук заржавевших санных колокольчиков, и падаю на землю. В ту же секунду пустую улицу оглашают веселые голоса подвыпивших молодых людей. Мне неприятно их слышать — похоже на вопли пьяных солдат, веселящихся в бараках. А ведь вечеринка затевалась ради меня! И на ней присутствовала она, моя обожаемая, белокурая, звездоглазая, недоступная Снежная Королева!

Никто не видел ее такой. Только я.

Старая рана. Уже затянулась. А вот вспоминать тяжело. Очень тяжело. Странно: чем неожиданнее обрушиваются такие воспоминания, тем больше ждешь — да именно ждешь! — что на этот раз они будут более болезненными, глубокими, опустошающими. Так и случается.

Я захлопнул книгу памяти. Да, из старых ран можно извлечь музыку. Но время еще не пришло. Пусть поноют еще немного там, в темноте. В Европе я обрету новое тело и новую душу. Что значат переживания бруклинского пария в сравнении со страданиями тех, кто пережил «черную смерть», Столетнюю войну, истребление альбигойцев, походы крестоносцев, инквизицию, резню гугенотов, Французскую революцию, бесконечные преследования евреев, вторжение гуннов и турок, наказания жабами и саранчой [137], отвратительные деяния Ватикана, цареубийства, одержимых похотью цариц и слабоумных монархов, времена Робеспьера и Сен-Жюста, Гогенштауффенов и Гогенцоллернов, крысоловов и костоломов. Что для Раскольниковых и Карамазовых, детей старушки Европы, несколько страдающих геморроем несчастных американцев?

Я словно видел себя со стороны — недовольного, нахохлившегося голубя, устроившегося на столе и роняющего на столешницу крупинки белого помета. Столешницей была сама Европа, а за столом восседали властители дум, ничего не знающие о болезнях и страданиях Нового Света. А что нового мог сообщить им я на своем птичьем языке? Что мог сказать человек, выросший в атмосфере мира, изобилия и безопасности, сыновьям и дочерям мучеников? Нельзя отрицать, что у нас одни корни, те же самые безымянные предки, которых распинали на дыбах, жгли на кострах и подвергали иным истязаниям, но мы благополучно забыли о них, отвернулись от мучительных воспоминаний прошлого и пустили новые побеги на обуглившемся пне родословного древа. Испившие вод Леты, мы стали нацией неблагодарных потомков, утративших связь с материнским чревом, носящих искусственную улыбку на лицах.