Генри Миллер - Нексус

— О чем, например? — спросил я.

— О многом. Но больше всего — о любви. Он без ума от своей спутницы.

— А она что-нибудь говорила?

— Ни слова не вымолвила. Показалась мне странной. Вряд ли такая женщина подходит ему.

— Хорошенькая?

— Смотря на чей вкус, — вежливо ответила хозяйка. — Но если уж говорить правду, то она довольно простенькая, можно сказать, даже некрасивая. И без огонька. Его выбор удивил меня. Что он в ней нашел? Разве он слепой?

— Просто дурак, каких мало, — сказала Мона.

— А на меня произвел неплохое впечатление.

— Миссис Сколски, пожалуйста, если он позвонит или еще раз зайдет, скажите, что нас нет дома, — попросила Мона. — Что угодно говорите, только не позволяйте ему войти. Этот зануда нас просто достал. Вот уж олух так олух.

Миссис Сколски вопросительно посмотрела на меня.

— Да, — согласился я, — она права. По правде сказать, портрет еще приукрашен. Макгрегор гораздо хуже. Он из тех людей, у которых ум ничему не служит. Быть адвокатом он еще может, но во всех других отношениях — существо одноклеточное.

Было видно, что миссис Сколски озадачена. Ее знакомые никогда так не отзывались о своих друзьях.

— А он так тепло о вас говорил, — сказала она.

— Это ничего не меняет. Он примитивный, бестолковый… Толстокожий — вот кто он.

— Что ж… если вы так думаете, мистер Миллер. — Хозяйка попятилась к лестнице.

— У меня больше нет друзей, — добил я ее. — Я их всех прикончил.

Миссис Сколски слова не могла вымолвить от изумления.

— Он не то хотел сказать, — поторопилась Мона.

— Не сомневаюсь, — обрадовалась миссис Сколски. — Он говорит страшные вещи.

— И тем не менее это правда. Я законченный индивидуалист, миссис Сколски.

— Я вам не верю. И мистер Эссен не поверил бы.

— Когда-нибудь поверит. Только не подумайте, что он мне не нравится. Вы меня понимаете?

— Нет, не понимаю, — сказала миссис Сколски.

— А я и сам не понимаю, — признался я с хохотом.

— Да в вас черт сидит! Вы согласны, миссис Миллер?

— Вполне возможно. Его не так легко понять.

— Мне кажется, я его понимаю, — добавила миссис Сколски. — Он просто стыдится того, что такой благородный, честный, искренний и так предан друзьям. — Она повернулась ко мне. — По правде говоря, мистер Миллер, вы самый доброжелательный человек из всех, кого я знаю. И что бы вы ни говорили о себе, я буду о вас думать то, что считаю нужным… Приходите ко мне ужинать, когда распакуете вещи, договорились?

— Видишь, — сказал я после ухода хозяйки, — как трудно людям принять правду.

— Любишь ты людей шокировать, Вэл. Надо и правду уметь преподносить.

— И все-таки есть в этом одна хорошая вещь: Макгрегора она больше к нам не подпустит.

— Да ты от него до конца своих дней не отделаешься, — сказала Мона.

— Вот будет смешно, если наткнемся на него в Париже!

— Замолчи, Вэл. Одна мысль об этом способна испортить путешествие.

— Он рвется в Париж, чтобы там трахнуть свою подружку. Здесь ему не позволяют даже руку на бедрышко положить…

— Давай забудем о них, Вэл, хорошо? Меня от них в дрожь бросает.

Но как их забудешь? Проговорили о Макгрегоре и Гвельде весь ужин. А ночью мне приснилось, как мы сталкиваемся с ними в Париже. В этом сне Гвельда выглядела как кокетка, вела себя соответственно, говорила по-французски, как парижанка, и своей похотливостью довела Макгрегора до отчаяния. «Мне нужна жена, а не шлюха! — жаловался он. — Направь ее на путь истинный, малыш!» Я повел ее к священнику на исповедь, но почему-то мы оказались в борделе, где Гвельда пользовалась таким успехом, что с ней некогда было перемолвиться словом. В конце концов она и священника затащила к себе наверх, но тут вмешалась мадам, хозяйка заведения, и выкинула ее на улицу совершенно голую — в одной руке полотенце, в другой — мыло.

До завершения работы над романом оставалось всего несколько недель. Папочка уже и издателя присмотрел, своего старого дружка. По словам Моны, он собирался, если не найдет законного издателя, выпустить книгу сам. У мошенника в последнее время было отличное настроение: он заключил на бирже выгодные сделки и даже грозился тоже поехать в Европу. Разумеется, с Моной. («Не волнуйся, Вэл, когда придет время, я просто слиняю». — «А как же деньги, которые тебе должны перевести в банк?» — «И это тоже улажу, не бери в голову».)

Когда речь заходила о Папочке, у нее не было никаких сомнений и страхов. Мне казалось бессмысленным пытаться руководить ею или даже давать советы: она лучше знала, что в ее власти, а что нет. Я же имел представление об этом человеке только со слов Моны. Хорошо одетый, исключительно вежливый, всегда имеет при себе тугой бумажник, набитый зелененькими. (Менелик Щедрый.) Таким я его видел. Жалости он у меня не вызывал. Вся эта история ему явно доставляла удовольствие. Иногда я задавал себе вопрос: как Моне удается скрывать свой адрес? Одно дело жить с больной матерью, а совсем другое — хранить в секрете место проживания. Папочка мог догадаться, что Мона живет с мужчиной. Но какая ему разница, с кем она живет — с больной матерью, с любовником или с мужем, — если она вовремя является на свидания? Кто знает, может, он даже подыгрывал ей? Он явно не дурак… Но тогда почему он поощряет ее желание поехать в Европу, где она могла застрять на долгие месяцы? Тут, конечно, нужно кое-что скорректировать. Когда Мона говорила: «Папочка хочет, чтобы я посмотрела Европу», — я мысленно изменял фразу и слышал, как она обращается к Папочке: «Мне так хочется еще, хоть ненадолго, побывать в Европе!» Что касается публикации романа, то, возможно, у Папочки вначале не было намерения этим заниматься — ни через друга-издателя (если такой был), ни самостоятельно. Может, он просто пошел ей навстречу, чтобы ублажить любовника или мужа или больную мать, в конце концов. Он мог быть лучшим актером, чем мы!