Антон Понизовский - Принц инкогнито

Видишь, меня тянуло к воде: океанские недра, потом исторические корабли, броненосцы, дредноуты… Частью нашего городского пейзажа — даже на ПВЗЩА, на 2-й Аккумуляторной улице — были чайки, они романтично качались в воздушных потоках, копались в помойках — но то были речные чайки, от нас до ближайшего моря (Балтийского) триста семьдесят километров, вживую я моря не видел… И не увижу.

Сутками и неделями я читал про Цусиму и Моонзунд, про 1908 год, когда русские корабли (два крейсера, «Адмирал Макаров» и «Богатырь», и два линкора, «Слава» и флагманский «Цесаревич») первыми пришли на помощь Мессине после одного из сильнейших землетрясений в истории человечества. Меня искренне удивляло, почему такой романтический эпизод, ничем не хуже «Титаника», оставался сравнительно малоизвестным.

Черноглазая итальянская девочка-сирота, спасённая из-под завалов. Бывший маркиз, в мгновение ока превратившийся в нищего. Мафиози, бежавшие из тюрьмы: тюрьма рухнула, как и все прочие здания, и те бандиты, которые уцелели, первым делом отправились в банк — то есть на место бывшего банка — и, натурально, отрыли сейф с двадцатью миллионами лир: дальше имела место погоня русского офицера за этим сейфом и перестрелка среди руин; всё это зафиксировано в документах. Или такая картина: жилой дом, три стены устояли, четвёртая развалилась; внутренность дома просматривается насквозь, и видно, как наверху мечется сицилианка: «Она не может спуститься, так как лестницы нет; ломая руки, зовет на помощь. Все стены в больших трещинах, еле держатся, того жди осядут… Ко мне подбегают матросы и просят разрешения влезть на верхний этаж этого дома и спасти женщину. Они ловко взбираются…»

Ты выдёргивала из розетки шнур, однажды шарахнула клавиатуру об пол. Я отворачивался лицом к стене. Ты силком сажала меня, кричала, трясла меня и даже била немного. Я смотрел мимо тебя невидящим взглядом.

Ты плакала у себя в комнате. Это было ужасно. Мне хотелось броситься к тебе, во всём признаться, и будь что будет, но… снова в бассейн? в школу? К людям?..

За все прожитые мною годы такие чёрные, неподъёмные горы вины лежали на моей совести — за мои изуверские опоздания, злонамеренно порванную или испачканную одежду (заработанную твоим тяжким трудом, твоими исколотыми руками), за твою погибшую молодость, обманутые надежды, разрушенное здоровье, — я опустился на самое дно, глубже, чем Марианская впадина с непроглядной одиннадцатитысячеметровой толщей над головой… разве мог я что-нибудь изменить?

Так уж хотя бы какое-то жалкое утешение, ещё час-другой забытья… Цусима, Мессина… ещё день покоя… неделя… год…

Через год я устроил поджог. Не считая той детской истории — первый.

Зимой в моей комнате было зябко, я спал в байковой рубашке, в штанах и в кофте, лень было переодеваться. Проснулся после полуночи и подумал, что вот снова мороз и темно, как в тот вечер, когда я принял решение. Удивительно: я промолчал целый год. Как это у меня получилось?

Я поднялся с кровати и, не включая свет, подошёл к окну. Днём я иногда развлекался тем, что, укрывшись за занавеской, следил за соседями: они проходили туда и сюда, изредка останавливались и разговаривали друг с другом; женщины гуляли с колясками; раздражённо, резко качали эти коляски, когда дети плакали; несли, кособочась, пудовые сумки; срывали бельё с бечёвок, натянутых между Т-образными трубами; весной появлялись старухи, они недвижно сидели перед подъездами; мои ровесники играли в карты и в банки, старшие пили пиво, пристроившись на трубе теплотрассы…

Сейчас всё было черно. В доме стояла полная тишина, только какой-то стук доносился с улицы. Ритмичный стук. Я не мог понять, что это. Чуть приоткрыл окно. Рука сразу же заледенела, зато я понял, что стук — это музыка (барабан или, может быть, бас-гитара) из общежития.

Про медицинское общежитие у мальчишек ходили легенды: считалось, что это притон немыслимого разврата. Летом кусты чубушника, росшие у меня за окном, покрывались листвой, общежитие пропадало из виду, да и студентки разъезжались по деревням на каникулы. Зато зимой каждый день медички пробегали по нашему двору в своих пальтишках, шубейках, шапчонках; стайками или поодиночке, иногда с кавалерами; с визгом прокатывались по ледяной дорожке; и даже сейчас, поздней ночью, в просвете между соседним домом и дровяными сараями горело несколько окон… что творилось за окнами? Они светились неярко — и музыка, почти неразличимая, только биение, бум, бум, бум, бум, ритмичные всплески, толчки: и с каждым ударом сердце сжималось, мне было трудно дышать…