Жак Шессе - Желтые глаза

Его-то нам и не хватало.

Я воспринимал его отсутствие как несправедливость, особенно в отношении Анны, и когда, усталая и потерявшая надежду после очередного похода к специалисту, она заговорила со мной об усыновлении, я согласился ради нее – по крайне мере она могла найти утешение, отдавшись воспитанию маленького сироты. Так начались первые хлопоты. Они продолжались несколько месяцев, и нетерпение Анны все возрастало. Анна нашла себе сына в мёртонском приюте, виделась с ним каждый день, осыпая подарками, фотографируя. Как я уже сказал, я не хотел ездить к нему, ссылаясь на удовольствие, которое должен был испытать, увидев ребенка всего сразу, целиком; когда нам его наконец отдали бы, это был бы праздник. Я также имел резон отказываться от просмотра фотографий, добавляя, что раз Анна его выбрала, значит, он красив, а впрочем, фотокарточки лгут или искажают натуру, тогда как я не соглашусь на ложь вплоть до момента решающей встречи. Разумеется, я жестоко страдал от своих хитростей, и чувство вины тяготило меня, как кардинальская шапка.

Поддалась ли Анна на мои уловки? Не знаю. Она должна была приписать мой мрачный вид и нервозность нетерпению. Я ничего не писал или рвал написанное. Я, который четко установил для ежедневной работы определенные часы и без перерыва трудился от рассвета до полудня, оставляя последующее время Анне – мы совершали наши любимые прогулки по лесам, – теперь по утрам скитался, под малейшим предлогом отлучаясь в Мёртон, бесцельно крутил руль, грезя в кафе городка перед стаканами белого вина. От этого я тоже страдал. Бездействие угнетало меня, сводя с ума. Я тосковал от того, что не работаю. Только что вышла моя повесть, я набросал план новой книги – романа, который обещал себе закончить за этот год. Все пошло прахом. И все это вызывало у меня раздражение; я почти ничего не делал для того, чтобы принять у себя чужого ребенка, который будет носить моя имя: Луи Дюмюр, тринадцати лет, уроженец Лютцельфлю, из кантона Берн. Сын Клауса Вальзера, сорока лет, без определенных занятий, и Марии-Урсулы Рейхенбах, девятнадцати лет, незамужней, рабочей на заводе.

Сколько раз, листая его бумаги, я давал волю своему воображению. Клаус, сорока лет, Мария-Урсула, девятнадцати. Где они познакомились? В бистро? На деревенском балу? На заводе во время приема на работу? Пока Клаус батрачил на какого-нибудь фермера в тех краях? Я плохо знал Лютцельфлю, хотя проходил там службу в 1955 году. Я ничего не помнил о нем, кроме того, что там находится могила Иеремии Готхельфа, и еще – бесконечные крыши ферм, утопающих в яблоневых садах, где мы сбивали яблоки концами ружей и грызли их, прислонившись к стволам деревьев, среди пасущихся коровьих стад – тучных и ярко-рыжих. Я не помнил никакого завода, но завод был в нескольких километрах оттуда – в Конольфинжене, промышленном городе, таком уродливом по сравнению с тамошней богатой и зеленой природой. Именно там работала Мария Рейхенбах. Там она носила во чреве Луи. Он появился на свет в Лютцельфлю и, конечно же, не на одной из патриархальных, чудесных ферм… После долгих хлопот административного характера ребенок был перевезен в Ваадский приют. А Клаус, человек без определенных занятий? Бродяга? Один из тех – тощих, недоверчивых, жадных, часто преступающих закон, скитающихся по деревням и предлагающих свои услуги на время заготовки сена или жатвы, питающихся с краю стола, изучая грудь служанки, напивающихся в бистро и в один замечательный день исчезающих так же, как появились. Да, я думал об этих бродягах, родителях моего приемного сына. Я представлял их лица, их любовь, их жизнь. Я сравнивал их с Анной и собой. Я оценивал их красоту, их безрассудства, их бедность – то, что отличало их от нас. Забавно, однако после таких сравнений я начинал ревновать бродягу, желать девушку, завидовать тому, как они легко находят общий язык и наслаждаются друг другом. Я ненавидел их свободу. Ненавидел их красоту и наслаждения. Наконец, я стал желать встречи с ними, я, который перед этим так упорно отказывался видеть сына, – чтобы сравнить их настоящих с навязчивыми образами, которые рисовало мое воображение.

Но Луи приехал к нам, и его появление в нашей жизни убило во мне все, что не было им, и только им.

Мы ожидали его прибытия в одну из пятниц июля. Было решено, что Анна отправится в Мёртон и привезет его к трем часам дня. В тот день я едва притронулся к завтраку, слишком нервничая, чтобы что-либо съесть – из-за Анны, то и дело смотревшей на часы и вспоминавшей, что еще нужно было сделать на этой неделе, чтобы добрые обычаи сразу же установились в нашей семье. Потом она встала, торопливо пересекла комнату, и я услышал, как хлопнула дверца «форда». Я тоже поднялся из-за стола, пошел в рабочий кабинет и попытался обмануть ожидание, пробегая взглядом страницы рукописи романа, лежавшей передо мной посреди пустого стола. Напрасно. Я испытывал грусть и стеснение, похожее на стыд. Когда я начал эту книгу, я был уверен, что создам ее твердой рукой. Я переворачивал страницы, исписанные почти без помарок, вспоминая, с какой радостью располагал слова на гладких листах бумаги. Мне всегда нравились толстые тетради в клетку, вызывавшие в памяти домашние задания, которые я с удовольствием выполнял, будучи мальчишкой. Я очень любил те белые страницы, с сеткой голубых линий, точных и воздушных одновременно. Теперь я пробегал глазами по тексту, испытывая отвращение, боль от уверенности, что не смогу вновь как следует взяться за него.