Михаил Окунь: Смертельное порно

В этот небольшой бар неподалеку от Рипербана, знаменитой на всю Европу гамбургской улицы красных фонарей и уличных фей, меня занесло случайно, во время бесцельных скитаний по городу. Обстановочка была типичной для подобных заведений: скучающий бармен за стойкой, несколько слегка нетрезвых посетителей, стайка молоденьких проституток за угловым столиком — по виду «латинос» — бросающих призывные взгляды по сторонам. Я заказал кружку светлого, сел за столик и уставился на бокалы, висящие, как водится на западный манер, над стойкой вниз головой. Каждый из них отражал свет лампочек. Своеобразный гипноз с применением блестящих предметов.

Я не заметил, как этот человек возник у моего столика — грузный, неопрятный, лет пятидесяти пяти, с длинными светлыми волосами вокруг лысины. Он опустился на стул напротив меня, уставился мне в лицо своими блеклыми голубыми глазками и спросил — почему-то по-английски:

— What do you want? Tell me! [1] Чего ты хочешь? Скажи мне!

«Сказать тебе, пивное брюхо, чего я хочу? — подумал я, оторвавшись от созерцания бокалов. — Хорошо. Хочу чтобы стоял я сейчас посреди скошенного луга, и был полуденный зной, и над головой в небе, на котором ни облачка, свиристел жаворонок, и вдали виднелась зубчатая темная кромка леса… Вот чего я хочу!»

Видя, что я не отвечаю, он накрыл мою руку пухлой потной ладонью. А-а-а, всё ясно! — хотя зашел я, вроде бы, отнюдь не в специализированное заведение для голубых. Вон и присутствие латиноамериканских смуглянок свидетельствует об этом.

Я выдернул руку и коротко бросил:

— Fuck off!

(Как бы вам это перевести поближе к оригиналу? Ну, допустим, «отвяжись!»).

Он вроде бы огорчился, нетвердо поднялся и побрел за свой столик. Там ждал его товарищ — помоложе лет на двадцать, сухой, тоже вроде в градусе, но с цепким взглядом черных, как два дула, глаз. Странная парочка! Мне показалось, что оба хотят выглядеть пьянее, чем они есть на самом деле.

Впрочем, что же это я? Человек, может быть, посочувствовал моему одиночеству, захотел поставить кружечку пивка, побалакать по душам — а я ему с ходу «Fuck off!» Какая-то отрыжка совковой агрессивности — глубоко же она во мне засела.

Да, эмигрантам следует быть посдержаннее. И вообще, пора по норам.

Я встал и вышел в ночь — отнюдь, однако, не черную. Рипербан светился, как новогодняя ёлка. А ведь и вправду скоро новый год, новый век, новое тысячелетие — совсем вылетело из головы! Хотя это и неудивительно — снега тут зимой не выпросишь…

Я не заметил, как одна из латиноамериканских девчонок бесшумно выскользнула из бара вслед за мной.

Росточком она на превышала ста сорока сантиметров, а возрастом восемнадцати лет, и звали ее просто — Анита. Была она, как позже выяснилось, родом из Эквадора. Этакий южноамериканский вариант героини датского сказочника, залетевший, как в болото, в «веселый квартал» Гамбурга.

Хозяин бара, в котором базировалась их группа и куда забрел я, запретил им назойливо приставать к клиентам — вот если те сами пригласят за свой столик, тогда другое дело. Но в тот день «работы» не было совсем, и Анита наудачу выскочила за мной на улицу — чем-то я ей приглянулся. Получилось!

Кому-то нравятся крупные красавицы — была и у меня когда-то такая, по прозвищу Мышка, загребная академической восьмерки, рост сто восемьдесят девять, бюст номер семь. Кому-то — средненькие. Но есть своя невыразимая прелесть и в таких вот малышках, словно остающихся вечными Лолитами. Тем более, что эквадорка сложена была изумительно. А попка! Недаром же все народы и народности, проживающие на южной половине огромного континента — от Панамского канала до Огненной земли — столь высоко ценят эту часть женского тела, считая ее чуть ли не самым прекрасным творением Господа.

Когда мы вошли ко мне, Анита не дала добраться до постели. Она как-то по-детски обхватила меня, причем ее нос уткнулся в мой живот. Затем она ртом, не вставая на колени, а по-кошачьи выгнувшись, умело расстегнула мне брючную «молнию» и ремень, быстро разделась сама и вскочила на меня, обхватив ногами мои бедра, а руками шею. Девчонка была легкой, как пушинка, и двигалась с завидной неутомимостью и регулярностью. Малышка выглядела как аппетитный цыпленочек, насаженный на вертел, или, если уж продолжать сравнения с героиней Андерсена, как Дюймовочка на пестике цветка (ведь в сказке она впервые и появляется, сидя на пестике раскрывающегося тюльпана).