Андрей Ефремов - История о трех пистолетах

Когда я собрался уходить, художник был уже крепко пьян. Он встряхивал головой, улыбался и безуспешно пытался наколоть последний слизистый рыжик на вилку. „Я за хлебом“, – сказала Альбина. Он кивнул и ухватил гриб в щепоть.

„Послушайте, – сказала Альбина, когда мы спускались по полутемной лестнице, – я что-то не пойму. Вот я ему надоем, и что? Таскаться к нему с его бывшими, тусоваться, обсуждать его новую? А ведь я его, гада, люблю“. – „Родите ему талантливого сыночка. Он мужчина в возрасте, ему это понравится“. – „А чего ж он с теми ничего не родил? У него за всю жизнь только один раз

и получилось“. – „Конкретно говорю, здесь бабы такие. Он не виноват“. Она заплакала, а мы уже были на улице. Я обнял ее и придвинул лицом к своему пальто. Она пару раз всхлипнула и спросила, не хочу ли поплакать и я? И тут меня пробило снова, как в тот раз, когда она хотела выкупить картину, и я поцеловал ее до темноты в глазах. После поцелуя Альбина посмотрела на меня, сощурившись. „Лучше б вы друг друга перестреляли, чем такие портреты устраивать“. А я вдруг почувствовал, что на душе у меня стало чуточку легче. Словно приотворили форточку в накуренной комнате.

– Да, – сказал Геннадий, – бабы друг от друга помогают. Но ты мне скажи, где такую найти, на которой все типа того, что закончится? Все закончится, и будет тебе прикольно! Даже, может, ей тоже прикольно будет.

– Это, блин, взаимная любовь, – объяснил наркоман, – но тебе, пузатый, это не светит. Грузи дальше, Ваня. – И коммерсант дал наркоману в ухо, но тот не обратил внимания.

– Ну вот, – сказал Перстницкий с усилием, – такое мы с Альбиной нашли средство. Я ее быстренько познакомил с Ксенией, с той барышней из казино, на которую я деньги лепил. Ксения от моей наглости остолбенела, но ей понравилась Альбина. Мы ходили к ней в гости и никогда наперед не знали, что у нас будет. „Ну вас в жопу!“ – говорила Ксения, если у нее было плохое настроение, и уходила. И тогда мы с Альбиной распутничали. Если же настроение у Ксюхи было клевое, она оставалась и пекла пирог с курятиной. Под пирог мы пили вишневую наливку и обсуждали наши с Альбиной семейные жизни. Вот после этого я и ходил шпионить за Лилькой. Теперь у меня не тряслись руки, мне не хотелось ни на кого кидаться. Я был как видеокамера на двух ногах. Вслед за Лилькой и ее музыкантом я исходил весь город. Я научился, как невидимка, пристраиваться за ними в очереди в кассу кино, чтобы услышать, какие места они берут, и оказаться неподалеку. Я внимательно смотрел, как они целовались в темноте и даже угадывал по Лилькиным губам, что она шепчет ему. Меня больше не колбасило, мужики! Но на „Властелине колец“ я просто вырубился. В мозгу – есть предохранительный клапан! Когда зажегся свет, добрые соседи похлопали меня по морде, покрутили мне уши, и я потащился домой.

Ближе к ночи мы с Лилькой встречались дома, и почти каждый раз она приносила какую-нибудь кассетку. (Это компенсация что ли? Тому, блин, кино и этому кино.) Мы с ней попивали чаек, смотрели видео и незаметно съезжали в ночь. Сначала Лилька, потом я.

Но вот прошло месяца два такой жизни, и Лилька пропала. То есть с утра и до вечера мы с ней по-прежнему, как все добрые люди, делали бабки, и чем страшней становилась наша общая жизнь, тем жирней куски мы отхватывали. (Лилькин нюх на деньги стал к тому времени сверхъестественным, а как она распоряжалась нашим капиталом, не всегда успевал узнать даже я). Поздно вечером мы встречались дома среди белых диванов. Но те три-четыре часа, которые она проводила с музыкантом, эти часы куда-то провалились, исчезли. Я начал их искать. К тому времени я искал как овчарка. Меня несло через весь город на Шестую линию. Я проходил ее взад и вперед, заходил во дворы, перебегал из одной вонючей парадной в другую и останавливался как вкопанный, когда теплый зуд расходился по моему позвоночнику. И тут же появлялась пара, а я не мог понять, почему это не Лилька с музыкантом? А назавтра я кидался на Петроградку и там в тесной улице у мебельной витрины загонял другую пару. У них были такие лица, что, ей-богу, мне захотелось тогда, чтобы в этой витрине полопались все лампы. Я был единственной в мире ищейкой, которая шла на запах этого страха. Так пахнут те, кто разлюбил. Вот так-то.

Я искал до тех пор, пока не нагнал их во дворе против Никольского собора. Зима все-таки началась, и я узнал снег, дрожащий на Лилькиных ресницах. Они медленно шли через эти многослойные дворы, где ветра не было, и крупные снежинки летали как бабочки. Кто с ней был – не помню, но в Лилю я тогда влюбился заново, а сам был невидим. Может быть, я и следов на снегу не оставлял, все может быть. Или дело в том, что меня не видела Лилька? Она реально не видела меня там, где меня не должно было быть.