Гаррос-Евдокимов - Серая слизь

Все кончилось в девяносто втором.

Оказывается, случается дистанция в несколько лет не только между фактом и его аналитической оценкой, но и между событием и чрезвычайно гулким этого события эмоциональным эхом. Тогда – тогда я, в общем, ничего не испытывал. Даже когда курортная жизнь вдруг пересохла в четыре-пять дней – пляжи вымерли, кафе и магазины закрылись, исчезли с уличного угла армянин Ашот и его лоток с раскаленным песком, в котором доходил до склеивающей челюсти сладостной густоты кофе по-турецки. Даже когда на свободную галечную полосу стали громогласными прайдами выбредать чернявые ребята в хаки – хаки они скидывали, АКМы с рожками, “афганским” манером по два примотанными изолентой (меньше тратить времени на перезарядку), кидали поверх и шли купаться в обезлюдевшем море. Даже когда по улице мимо меня проехал грузовик с ранеными – кто-то, монотонно воющий, не различался в плотной угрюмой гурьбе, зато молчащего и лежащего видно было прекрасно: он лежал на дощатом дне ЗИЛовского кузова, и ноги у него заканчивались чуть выше колен сизо-багровыми султанами неумело намотанных бинтов…

Все равно это было как-то мимо меня. По касательной. Только года три-четыре спустя меня догнал жутковатый гипнотизм, черная ворожба происходившего: когда на твоих глазах из ничего, абсолютно ниоткуда стремительно завязывается, набухает и лопается огромный гнойник войны…

(…Тетя Нунука кричит на Кобу. Челюсть у Кобы выпячена, темный неровный ежик топорщится. Он тоже в хаки. Тоже с АКМом. Тетя Нунука кричит на него, но смотрит почему-то на дядю Анзора. И Коба смотрит на дядю Анзора. А дядя Анзор не смотрит на них. Он смотрит в сторону и молчит. Вечер темнеет, уплотняется – электричество уже отрубили. Пробные запилы цикад. Мне тринадцать.)

Недобрая ирония совпадений: Новый Дом Челидзе доделали как раз к лету девяносто второго. Хотя границу между личным и государственным у начальника грузинского стройтреста не взялся бы указывать и ОБХСС – тамошний, во всяком случае, не брался.) Но вот как-то все тянулось годами, тянулось… Новый Дом располагался выше – уже не на прибрежной ленте, на взмывающем склоне: ершики кипарисов на уровне балкона, синее полотно бухты внизу… Одна комната была отведена под книги: вся “Библиотека приключений”, вся “Библиотека фантастики”, – из них я не вылезал… А в “Библиотеку всемирной литературы” (тоже – всю) залезть уже не успел.

(…Ты знаешь, почти изумленно говорит отец, положив телефонную трубку, Анзор сказал, что жальче всего ему почему-то бочонка пива датского, пятилитрового. Какой бочонок, не понимает мать. В подвале стоял, подаю я голос. Они его все хотели открыть и так и не успели.)

Меня дядя Анзор отвез в Адлер и впихнул в поезд (самолетных билетов не было: драпали последние туристы и первые беженцы). Через две недели штурмовали Гагры. За день до штурма Анзор успел вывезти в Тбилиси семью…

“…Привет. Цивилизация все же проникла и в Абхазию. По крайней мере, в Сухуми есть Интернет и даже продуктовые магазины, работающие до 21.00. А в твоих любимых Гаграх сейчас отвратительно. Все гнилое и развалившееся, на пляже – скотобойня. Тазики с кишками и бычьи головы, воткнутые между прутьями забора. И мрачные мужики с ножами… Да, и, кажется, единственное, что действительно умеют делать абхазы – это кофе. Как у тебя дела?”. Емелю мне тиснула прошлым летом Таня, фотокор из московского “ЕЖа” (мы познакомились в Берлине). И фотки – результат недельных абхазских брожений – замылила тоже: помянутая бойня… остатки обезьяньей популяции, зырящие сквозь прутья остатков сухумского питомника… медитативно-монументальная корова в контексте облезлой маринистики пицундских санаторных мозаик…

Гагринскую колоннаду я сам ухватил как-то глазом – теленовости… Рядом ворочался изгвазданный бэтээр, хиляли мачо-автоматчики с закатанными рукавами и в солнечных очках. Колоннада была облупившаяся и обугленная сбоку.

Дом Челидзе (рассказывал отец) тоже сгорел наполовину. Но оставшуюся половину восемь лет никто не заселял: Анзора помнили и, помня, уважали. И только когда – три года назад – он умер (сердце), сразу, через два дня, в дом въехала абхазская семья.

А Коба все-таки ушел тогда добровольцем. При втором штурме Сухуми его ранили в руку, потом он оказался в какой-то бригаде коммандос, “Белые волки”: они устраивали в уже отторгнутой Абхазии диверсии, шарили по тылам.

Кобу убили в девяносто седьмом, в очередном рейде. Сказали – снайпер. Пуля в голову.