Владимир Козлов: Политика

Мент втаскивает Блэйка в обезьянник, закрывает решетку. Там на деревянных скамейках сидят двое бомжей. Блэйк потягивается на руках и тоже садится на скамейку. Один бомж дружелюбно улыбается беззубым ртом.

Утро. Вчерашний мент отпирает клетку.

– Буков, на выход.

Дремлющий Блэйк открывает глаза и поднимается с лавки. Рядом храпят оба бомжа.

– Я связался по месту прописки – там на тебя ничего нет. Вали из Москвы и побыстрее, чтоб тебя здесь не было, а то поставим на особый учет, ясно? Тем более, нож этот твой. За него вообще могли с тобой знаешь, что сделать?

Мент протягивает Блэйку паспорт.

– А кошелек?

– Какой еще кошелек? Не было у тебя никакого кошелька.

Блэйк выходит из ментовки. В переходе к метро уже людно: спешит на работу бедно одетый, пролетарского вида народ. Блэйк находит в кармане помятый проездной на пять поездок, разглаживает, сует в турникет. Машина выплевывает его, Блэйк пробует еще раз – карточка проходит, и турникет пропускает его.

Круглый павильон станции «Новокузнецкая». Блэйк подходит к толстому очкастому парню в костюме и с дипломатом.

– Извините, у вас не найдется двух рублей?

Парень брезгливо смотрит на Блэйка – непричесанного, в грязной куртке с отпечатками ментовских ботинок, с синяками, – лезет в карман, достает жменю мелочи, выбирает из нее четыре монеты по пятьдесят копеек и дает Блэйку.

– Спасибо.

Парень отходит. Блэйк смотрит по сторонам, замечает мужика средних лет с усами и идет к нему.

Блэйк, держа в одной руке шаурму а в другой две бутылки пива «балтика-девятка», садится на газон за павильоном метро. Он кладет шаурму на траву, открывает одну бутылку о другую, делает долгий глоток, откусывает от шаурмы, потом задирает голову и смотрит на небо. По нему плывут облака.

Зазвонил будильник. Я открыл глаза и вылез из-под одеяла. Я встаю по будильнику много лет и никогда не помню, что раньше – я открываю глаза или вылезаю из-под одеяла: все происходит механически.

Дверь маминой комнаты была закрыта – она еще спала. Я вышел на балкон. Было пасмурно, но тепло – градусов двадцать, не меньше. На качелях качалась девочка в синих джинсах и розовой кофте.

Я вернулся в комнату, выдвинул ящик стола и достал старую папину электробритву в пластмассовом черном футляре. Папе ее подарили на сорокалетие – к футляру приклеена полированная железка с гравировкой: «Николаю Петровичу от коллектива техотдела. 26/06/1974». Он умер, когда я учился в девятом классе. Остались часы «Слава», показывающие число и день недели, и эта бритва. «Славу» я носил весь десятый класс и первый курс института, а потом, в «учебке», разбил. Бритва оставалась дома, и я опять стал ею бриться, когда вернулся. Несколько раз носил ее в дом быта – менять ножи. Потом там сказали, что таких ножей больше нет – модель давно снята с производства. Я нашел такую же бритву на барахолке, купил и переставил ножи.

Я закончил бриться, открутил крышку бутылки с лосьоном, вылил немного на ладонь и провел рукой по подбородку и шее. Снял ножи, стряхнул волоски в урну, сложил бритву в футляр. Надел черные тонкие джинсы из секонд-хэнда и клетчатую рубашку.

На кухне я зажег газ и поставил чайник. В открытую форточку залетел комок тополиного пуха, прилип к раме окна. Я открыл холодильник, вынул батон и пластмассовую масленку. В маминой комнате заскрипела кровать. Я отрезал три кусочка батона и всадил нож в затвердевшее масло. Мама в халате заглянула на кухню.

– Доброе утро.

– Доброе утро, мама. Чай будешь?

– Нет, попозже. Что-то плохо спала – проснулась ночью, не могла потом долго уснуть, только под утро. Просто с тобой посижу.

Она села на табуретку.

– Я видел папу во сне.

– Как ты его видел?

– Будто я пришел к нему на завод по какому-то делу и ждал, пока он освободится. А больше ничего не помню…

– А я ни разу его не видела, представляешь? За все восемнадцать лет…

Крышка чайника начала подпрыгивать, из-под нее вытекла струйка воды. Я выключил газ, налил в чашку заварки, потом кипятку.

Я шел вдоль забора. В лужах, оставшихся после ночного дождя, отражалось серое небо. Редкие машины ехали в сторону центра. Прохожих не было вообще. Я ни о чем не думал и радовался этой полной пустоте. Мне казалось, что я полнее, чем всегда, ощущаю существование – все окружающее и себя в нем. Или началось что-то новое, но я еще не понял, что.