Максим Жуков - П-М-К

Разве можно отобразить в стихах такое, скажем,

детское воспоминание:

среди подмосковных разросшихся одуванчиков,

за стройными рядами дозревающей малины,

стоит известное всем сооружение из соснового горбыля

с выпиленной сердечком и,

как правило,

обосранной

дыркой.

Это деревенский туалет,

неотъемлемая часть

российского пейзажа.

Я иду в коротких штанишках в направлении этого

отхожего места,

сорвав по пути зеленое яблоко и

уворачиваясь от жалящих стеблей

подзаборной крапивы;

«Надо.

Давно не был.

Пришло время».

Или что там говорят в подобных случаях?

Мощным рывком открываю дощатую дверь.

И вот тебе на!

Там на корточках сидит

соседская девчушка

по имени Лилька,

которая иногда забегает к нам

пожрать малины и пострелять со мной

из самодельного игрушечного лука.

Она исподлобья смотрит то на меня,

то на яблоко у меня в руке и,

как ни в чем не бывало, заявляет:

— Ты знаешь, что есть в туалете нехорошо?

— Не знаю…а почему?

— У меня была знакомая в пионерском лагере,

она тоже ела пряники и конфеты,

когда ходила в туалет…

— Ну и что?

Лилька делает паузу и, бесстыдно

поправив трусы на щиколотках,

произносит:

— У нее от этого потом мама умерла.

Вообще-то весьма распространенное заявление

из области детской мифологии.

Все это производит на меня

чрезвычайно глубокое впечатление, и я

бормочу что-то вроде:

— Ну, и что дальше-то?

— Да ничего. Выйди, мне трусы надеть надо!

Я держу яблоко и слушаю, как Лилька аккуратно

шуршит нарезанной газетной бумагой

за прикрытой дверью.

В туалет мне как-то расхотелось.

С тех самых пор

я в такие места

с яблоками не хожу:

МАМУ ЖАЛКО!

Вот какова сила усвоенных в детстве

суеверий.

Ну и как, скажите мне на милость,

поведать такую историю

борясь с ускользающим размером

и подыскивая сочетание

миллионы раз использованных рифм?

…Самое смешное, что кто-то делает это

до сих пор…

Это было на выставке

в Центральном Доме Художника

много лет назад.

Тогда разные художественные галереи

стали выставлять произведения наших авангардистов:

живопись, скульптуру;

была там одна инсталляция:

на маленьком белом постаменте

стоял старый замызганный таз

из оцинкованной жести, -

в таких тазах рачительные домохозяйки

обычно замачивали белье перед большой стиркой.

Таз был наполовину заполнен грязной почерневшей водой.

Такая вода

весной

стекает по улицам,

собираясь в лужи на

п

е

р

е

к о

с

о ё

б

л

е н н ых

тротуарах нашего города.

В тазу, в этой черной, грязной воде плавало три предмета:

морковка (покрытая двухнедельной плесенью),

ведро (пластмассовое, с такими дети ковыряются в песочницах)

и метла (вернее, грубые березовые прутья, увязанные в пучок).

Зрелище, прямо скажем — так себе…

Было непонятно — зачем все это показывать

зажравшейся художественной и

околохудожественной московской публике.

Я тогда мучительно переживал вторую,

самую большую,

влюбленность в моей жизни.

Разрыв уже состоялся.

Она,

сжалившись надо мной

и поддавшись на мои

многочисленные

уговоры,

решила сходить со мной в последний раз на эту выставку…

В последний раз.

На эту выставку…

Со мной.

Я почти не замечал картин,

не видел столпившихся там и тут

посетителей;

я держал ее за руку

(Это мне -

напоследок! -

было дозволено),

и несказанно радовался этому обстоятельству,

как ребенок.

Я! -

циничный хуеплёт,

переимевший полсотни баб

самого разного пошиба!

Зрелище оцинкованного таза

с плавающими в нем морковкой,

ведром и метлой зацепилось за край моего сознания и

как бы

застыло там

ничего не значащим пятном,

не вызывая во мне никаких видимых рефлексий.

До того момента,

пока не раздался ее смех;

явственный, довольно громкий

(для выставочного зала),

несколько грубоватый

смех:

— Знаешь, как эта фигня называется?

— Нет…

— Прочитай, там на боку написано.

На медной,

чересчур солидной

для такой инсталляции

табличке

было размашисто начертано:

«ПАМЯТИ СНЕГОВИКА»

Больше этим вечером она так не смеялась.

На этой выставке.

Со мной…

В последний раз.

А вот имя и фамилию автора