Сергей Носов: Грачи улетели

– Почему ж, я заплачу, – Щукин достал десятку.

– Бесплатно, сказал!

– Да нет, возьмите деньги…

– Бесплатно, сказал! Не то не дам! – Он обратился персонально к Борису Петровичу. – Берите, берите, старая рамочка, заслуженная…

– Из-под Рембрандта? Или Малевича? – поинтересовался Чибирев, зло оскалясь.

– А я в командировке, знаете ли, был, – отвечал ему продавец рамок, потупив взор. – Меня не было. Теперь я Безбородко.

Раздвоенной бородки действительно не было: сбрил?.. заставили сбрить?.. – Отсюда и кадык. Как на ладони.

Кадык, кадык. Бороде кирдык.

Обрели по рамке. Борис Петрович вспомнил, как заходил еще до Крыма в магазин “Багет”; выставлялись рамки, не оскверненные картинами; просто висели на стенах. Что-то в том было, подумал сейчас. Было в том то, что ничего не было.

Щукин продел руку в рамку до самого плеча.

Рамка была небольшая, ее хватало лишь на плечо Щукина, а не на всего Щукина, и тем не менее он был в рамке; он сказал:

– Я весь в рамке.

– Содержательно, – сказал продавец.

Щукин в рамке и Чибирев перешли Кузнечный, остановились около памятника автору “Идиота”. Перед пьедесталом почивал бомж, свернувшись калачиком. Здесь можно. Несколько человек пили пиво из горлышка. Здесь всегда пьют. Здесь можно и нужно. Борис Петрович знал еще два монумента в городе, обладавших тем же удивительным свойством – концентрировать вокруг себя нетрезвый люд. Это – классная голова лысого Маяковского на улице Маяковского и классический Пушкин на Пушкинской, рядом с последним, опекушинским, помнится, сиживал он с Дядей Тепой. Писателей любят у нас, они не мешают. И не мешаются.

– А еще мы с ним улицу твоим именем назвали, – сказал Щукин. – Там у меня закоулок между складами. Ты как только сбежал в свой Крым, мы там и написали на заборе: “Ул. Чибирева”. А кто тебя знает, будут застраивать, может, и приживется.

– Чибиревштрассе, – безрадостно сказал Чибирев.

– Ну, штрассе не штрассе, а все же проезд. Почти не тупик даже. Поехали, покажу.

– В другой раз, не сегодня.

– Мне все равно отметиться надо. Поехали. Там и ночуешь.

– Нет, я пойду. Я сегодня нет. Нет.

– Сдаваться пойдешь?

– Куда-нибудь.

Щукин постарался войти в положение друга:

– Можно информацию дать в газеты: “На улице Чибирева предотвращена попытка ограбления склада дверей”. Жена прочтет. Вспомнит… Тебе же надо заново легитимизироваться.

– Нет, нет, я как-нибудь сам. Я еще не решил, как я буду. Еще не знаю, куда мне. Куда-нибудь. Как-нибудь сам. Сам.

Бывший каторжник, изнутри пророчествами распираемый, обреченно крючился на пьедестале. Знатоки не любят памятник, а Борису Петровичу он нравился как раз неказистостью. Ни один монумент не умеет так мерзнуть, как этот, – в стужу или во время дождя больно смотреть. Еще он способен (редчайшее качество) глядеть на свою тень. Раз в день (при наличии солнца). В печальный день девятого февраля по старому стилю, в момент, когда тень видима им самим, разве может он видеть ее просто так, без помысла и значения? Разве не примечается место внимательным взглядом? Там и надо копать, где тень головы. И копают, каждый год там копают. Но еще не нашли.

Щукин потянул Бориса Петровича за пуговицу, словно хотел поведать важное напоследок.

– Катрин рассказала, как все началось. Только сегодня рассказала, когда мы развешивали…

– Началось – что?

– Началось.

Щукин глядел в глаза Борису Петровичу. Щукин говорил:

– Они тогда были в деревне. Он лежал, загорал на надувном матрасе, рядом курицы ходили, сад, огород. У него на боку родинка. Курица подошла и клюнула. Подумала, что это зерно. Сгорел за два месяца. Вот.

– Молчи! – Сказал Чибирев.

Борис Петрович протянул Щукину руку, пожал, и, не сказав больше ни слова, пошел к входу в метро. Он не хотел верить в такое, не хотел думать об этом. Возле турникета стоял мент, Борис Петрович шел прямо: лучше, конечно, не встречаться глазами, но он не боится, он все равно никого не боится. Щель для жетона оказалась уже обычного, не попадало. Пришлось – и тоже не с первого раза, потому что правая рука была занята метрожетоном, а в левой рамка была, – достать кожаный чехол из кармана пиджака, расчехлить очки, разбитые в драке под Феодосией, и надеть, как получится, на нос. Он ощущал себя под прицелом милицейского взгляда. Щель для жетонов наконец приняла необходимую жертву, добро пожаловать в подземное царство. Ночь, улица, фонарь, АПТЕКА… Все для человека! – выплывало из глубины – с указанием аптечного адреса. Должно быть, ночная. Сочинить про фонарь и аптеку, чтобы через сто лет отозвалось – буквально из-под земли – загробным призывом воспользоваться услугой… Актуальный образ бессмертия. Бориса Петровича словно водой окатило. Поравнявшийся только что с ним и теперь ускользающий наверх, был Дядя Тепа. Он вез гладильную доску.