Сергей Носов - Грачи улетели

– Чибирееев! – кричал Щукин. – Ау!.. Дядяяя Тепааа! Аууу!

С хрустом давя подошвами снег, Чибирев шел, куда глядели глаза (никуда не глядели). Ощущение такое, что потерял ботинки. Чибиреву подумалось: обычно в кино в таких ситуациях герой вспоминает любимую женщину. Чибиреву только подумалось – и он сразу вспомнил жену. Она гладит рубашку ему, укладывает вещи, дает наставления. Милая Лена, ты просила, чтобы я не отстал от автобуса!

Дядя Тепа зря торопился к столбу. Он принял столб за Чибирева. На столбе табличка была. С десятой попытки зажег спичку. Какие-то цифры, какие-то буквы. А что ты увидеть хотел? Прочь от столба!

Санки, русские санки, Новгородская область, Валдайский район. Три недели назад, в январе. Нет, четыре, еще до Старого Нового Года. Щукин везет к автобусной остановке два огромных мешка с мухобойками, полозья скрипят на снегу. Он купил мухобойки на складе артели слепых – оптом, со скидкой. К вящей радости производителей мухобоек. Чудо, чудо! Покупатель! – всех сразу! – зимой! Дойду – пойду в школу работать, – дал зарок Чибирев.

– Как всегда обойдется, – бормотал Дядя Тепа.

Он и она. Которых встретили при подъеме на гору, кажется, те. На ангелов ничем не похожи, к тому же без крыльев. Однако оба висят вниз головами над снегом, излучая слабый неоновый свет. Сосредоточенно тыкают пальцами в снег. Он – указательным, она – безымянным. Сплю я, что ли? Холодная капля упала за шиворот Щукину. Он мгновенно очнулся. Пропало видение. Щукина осенило. Он разгадал тайну отверстий в снегу. Капель! Это падают капли с деревьев. Всего-то делов.

Встал (почему-то лежал), и – надо идти: и пошел.

Сипло кричал безголосый Чибирев:

– Ыхххыхы…

– Э-ге-гей! – кричал Дядя Тепа. Щукин – по-русски, по-детски:

– Аууу!

Каждый кричал в надежде, что его услышат. Они кричали и не слышали друг друга.

Это все отсюда, из детства, из отрочества, из окна рейсового автобуса, когда взгляд становится цепче, а мир объемней, особенно если только что прошел дождь.

Сезонное обострение восприятия новизны по возвращении домой после летних каникул – ничего не изменилось, но все другое – даже облака, даже городские деревья. Свежие афиши на старых щитах.

С возрастом притупляется – не ждешь от прежнего ничего. Во всяком случае, ничего нового.

И все равно – ощущение возвращения всегда окрашено в цвета осени – куда бы ни было и когда.

Сон был нехороший, пьяный сон. Будто Щукин должен похоронить у себя на охраняемом участке складной велосипед, который никакой не велосипед вовсе, а Дядя Тепа. Щукин осознает преждевременность похорон – велосипед небезнадежен, можно починить. И вот пытается натянуть на шестеренку цепь, вращая заднее колесо. Звонок на руле – сам по себе – словно от боли – издает пронзительный звук.

Разбуженная звонком голова Щукина обнаруживает себя на столе, дома, на кухне, – щека прилипла к клеенке. Звонок был резок, но еще в большей степени была тяжела голова, потому и не взметнулась она над столом, потому и не подскочил Щукин. – Нет, не будильник. – Вечер, не утро.

Спал он недолго, минуты, быть может, четыре; краткосрочные сны зрелищными бывают (Щукину часто снится механика: шестеренки, подшипники, цепи).

Встал по второму звонку, пошел в прихожую, дверь открыл.

Небритый, в очках с разбитым стеклом, в мятом расстегнутом пиджаке – без галстука! – тоже хорош, стоял Чибирев.

– Извини. Прямо с вокзала. Домой не могу. Никуда не могу. Некуда мне идти. Все, конец одиссеи. Я у тебя переночую. Не возражаешь?

– Х-х-х-х-х, – выдыхал Щукин; Борис Петрович полагал “х-х-х-хо-рошо” услышать, но выдохнулось про похороны: – Х-х—х-хо-ронить?

– Может, впустишь?.. – спросил. – Кого хоронить? Сторонясь, Щукин сказал:

– Завтра.

– Кого?

То ли он бормотал слишком невнятно, то ли Бориса Петровича мозг работал в дискретном режиме, только воспринималась нелепица:

– В пятницу… приказал…

– Кто приказал? Что в пятницу?

– Долго жить в пятницу. Блядь, ты глухой? Дядька Тепа в пятницу! Не знаешь?

Чибирев ткнул Щукина в плечо кулаком: трезвей, гад. Старый боксер держит удар.

– Господи, как мне плохо, – простонал Щукин.

Е-е-е, – заеекалось у Бориса Петровича, уже много лет он не позволял себе этого; сам прервал себя, сам себя испугавшись; рот скривило ему.

– Что ты, Щука? Зачем ему в пятницу? А?

– Скоротечка… как спичка… за два месяца… точка…