Сергей Носов - Грачи улетели

– У меня в голове не укладывается, – сказал Щукин и посмотрел на Чибирева. Тот хотел что-то спросить, но только еекнул:

– Е-е.

– Видишь ли, – сказал Дядя Тепа, – если бы в магазине, на прилавке, тогда бы да, ты был бы прав, там и даром никому не надо, но на рынке, вот, как я, вот так… Знаешь, тут любят аттракционы. Зрелища любят. И готовы за них платить. За артистизм…

– Я и сам не верил, что получится, – признался Телегин. – Мне бы такое и в голову не пришло. А вот он придумал, у него получилось.

– Потому что он гений, – сказала Майя. – Тепа, ты гений!

Чибирев пошел в туалет, его покачивало. Со стены в туалете спускалась искусственная лиана. День был тяжелый, устал. Вспомнил, что читал где-то, будто в Германии туалетную бумагу делают из трухи, в которую измельчают некондиционные ассигнации. Когда вышел, Дядя Тепа рассказывал:

– …они только тогда муху замечают. А до этого – нет. Они все время на мухобойку глядят, и лишь когда целюсь – на муху. Думают, что живая и сейчас улетит. Я им хоть и говорю про искусственную, они все равно не сразу врубаются, думают, что живая сидит на столе. Иногда даже рукой машут, спугнуть хотят. А я шарах – и нет мухи! А потом показываю – пластмассовая! Тут уже общее ликование. А еще…

– Стой! – перебил Чибирев, – мы знали, что мы везли, мы знали, что ты продаешь мухобойки. Но не за такую же цену! Ну, марка, ну, две… Но – десять!..

Дядя Тепа постучал изделием по столу.

– Ручка деревянная, да? А дерево здесь дорогое. А вот эта хуевина, видишь?.. она вообще из кожи. Из бычьей. А кожа здесь дорогая. Я же говорю: естественный материал. Из кожи и дерева… Тут нет ничего подобного. Она дорого стоит.

– Надпись еще, – напомнила Майя.

– Да. Вот. Читай. “Ц.” Что такое? Потом: “16 к.” Почему 16?

На деревянной ручке изделия поверх краски стояла печать: “Ц. 16 к. ТУ 342-79 СБК-11б”.

– И что? – едва не взревел Щукин.

– Тайна какая-то. Необычное что-то. Экзотика. Им интересно.

Путь до Б. занял часы и часы, много часов; может, и не много часов, но каждый час длился как вечность. К середине пути Чибирев решил, что приобрел язву.

А начиналось пристойно. Почти игрушечный состав трогался по свистку общего для всех вагонов проводника, следившего за высадкой-посадкой немногочисленных пассажиров. На каждой остановке он выходил на перрон, дул в нужный момент в свой свисток, и все было бы ничего, если бы помимо того, что был проводником, он бы не был еще и контролером.

Ни Чибирев, ни Щукин, садясь в поезд, не ожидали подвоха от Тепина. Ехали и мило беседовали. Разговор как-то сразу зашел о мормышках и тут же – о мухах, уже не искусственных, а настоящих, живых. Дядя Тепа утверждал, что средневековая Европа не знала, сколько у мухи ног. Считалось, что восемь. Будто бы на средневековых гравюрах муха изображалась восьминожной, совсем как паук. Просто никому не приходило в голову рассмотреть муху поближе и пересчитать ноги. Ренессанс все внимание сосредоточил на человеке, но никак не на мухе, и лишь с началом эпохи Просвещения человеческая мысль наконец обратилась к анатомии мухи. Собственно, все и началось с Карла Линнея, совсем недавно. “Муха в янтаре – древнейший образ бессмертия, – сказал Чибирев. – Ей ноги еще в античности пересчитали!” – “Уверяю тебя, это не так!” – “Интересно, – спросил Щукин, – если бы у мухи-мормышки было восемь ног, отразилось бы это на клеве?” Обсудить не успели, потому что появился тот, со свистком, – не вошел в вагон, не прошел по вагону, а внезапно возник перед глазами, как бы нарисовался, – причем так: сначала форма (если угодно мундир), а потом уже и ее говорящее и вопрошающее содержание. Щукин в первый же момент охарактеризовал про себя эту форму словом “парадная”, а Чибиреву она показалась несколько экзотической, отчего, еще не подняв глаза на лицо ее обладателя, вспомнил жену: окажись она здесь (жена Чибирева), захотела бы, поди, сфотографироваться с ним (да: с контролером): строен, плечист, цветущий возраст, – контролер ведь тоже силовая структура. Знать, престижна профессия контролера в Германии, если такие идут в контролеры. Помимо свистка аксессуары типа компостера и фонарика дополняла устойчивая, непритязательная, контролируемая контролером улыбка, едва обозначенная на его тонких губах и заметная лишь в той мере, в какой лицо его не должно лишаться выражения сосредоточенности. Чибирев отвечал контролеру тоже улыбкой, потому что, говоря на немецком (на каком же еще?..), контролер обращался к нему лично. Чибирев, улыбаясь, как бы выражал улыбкой признательность за лестный для него, хотя и ошибочный выбор в его лице главного в их компании; как бы шутя, он показал рукой на Дядю Тепу, вон кто главный у нас, к нему вопросы. Дядя Тепа тем временем отвернулся к окну. Куда делся прежний задор? Теперь в глазах его было так много печали, словно, глядя в окно, он думал: “Эти бедные селенья, эта скудная природа…” Немецкую речь, обращенную к нему, он пропустил мимо ушей. Повисла пауза. “Билеты просит”, – простодушно подсказал Чибирев (трудно было не догадаться). “Дядя Тепа, покажи билеты”, – дрогнувшим голосом попросил Щукин. Тут-то и выяснилось, что Дядя Тепа не купил билетов.